Где же ты, Медвед? Лингвист Александр Бердичевский рассказал «Ленте.ру», что стало с «олбанским» языком

В середине 2000-х популярность приобрел так называемый «олбанский» язык — сленг, зародившийся в недрах udaff.com. Почти каждому пользователю Сети того времени были знакомы «КГ/АМ», «жывотное», «в Бобруйск» и многие другие характерные языковые обороты. Сейчас, однако, эти слова почти не используются. Действительно ли «олбанский» умер? Как он появился? Наконец, что вообще (с точки зрения лингвистики) это было? На эти и многие другие вопросы «Ленты.ру» ответил лингвист Александр Бердичевский.

«Лента.ру»: Александр, давайте начнем с истории «олбанского». Как он появился?

Александр Бердичевский: Прежде всего, давайте решим, что мы называем «олбанским», поскольку разные люди могут вкладывать в это немножко разный смысл. Мне кажется, разумно называть «олбанским», или языком «падонков», некоторый сленг, популярный в начале 2000-х годов в русском интернете, который с лингвистической точки зрения заметен прежде всего антинормативной орфографией и рядом лексических клише (устойчивых выражений). С точки зрения культурной, социологической у него есть еще некоторые черты: предпочтение некоторых тем, обилие мата, определенный жанр креативов, распространенность среди определенных групп и многое другое.

Теперь о том, что касается истории возникновения. Сама идея — мол, давайте будем писать нарочно неправильно, ровно так, как не надо писать — совершенно не нова для русского языка. Она возникла не в конце 1990-х, когда зародился язык «падонков», или «олбанский», а много раньше, встречается уже лет сто назад. Есть известные примеры. Например, по рассказам, коллеги и ученики известного филолога Дмитрия Николаевича Ушакова (который словарь составил) играли в интересную лингвистическую игру — записывали слова максимально неправильно: обычно приводят в пример слово «озперанд», вместо «аспирант».

Какая цель была у этой игры?

Да никакой цели игры не было. Просто такая языковая забава. Какая может быть цель у таких игр?

Можно рассматривать это как некоторую лингвистическую тренировку. Обратите внимание, что слово произносится так же, произношение слова от такой записи не меняется — нарушен только принцип орфографии, но не фонетический облик слова. Потом, когда говорят о предыстории «падонков», часто вспоминают пьесу «Янко круль олбанскай» Ильи Зданевича. Никакого отношения к нынешнему «олбанскому» она не имеет (и совпадение случайное), но это такая пьеса в жанре зауми, популярная в начале века, написанная искаженным русским языком, которая во многом напоминает «олбанский» 1990-х: там, в частности, тоже много нарочитых орфографических ошибок. Как бы то ни было, но никакого распространения такие забавы никогда не получали, не становились сленгом, оставаясь в лучшем случае внутренней забавой.

Все поменялось с приходом интернета. Я все-таки не хотел бы углубляться в исторические подробности о том, кто первым начал так писать, кто именно был родоначальником, по нескольким причинам. Во-первых, потому что это довольно сложно установить, а во-вторых, потому что с точки зрения вечности это не так уж и важно. Важно, что когда люди уже начали так писать, а сам сленг стал модным, появился сайт udaff.com, который, видимо, выступил центром кристаллизации для «олбанского». Там собрались люди, которым не только нравился этот сленг, но и которые стали активно его использовать. Сначала самыми главными на сайте udaff были креативы — короткие рассказы пользователей. Кстати, как сам создатель сайта Дмитрий Соколовский отмечает в своей книге, конкретно его успех заключался в том, что он создал систему комментирования, угадал, так сказать, нужды пользователей.

Во многом именно в комментариях зародится современный язык «падонков» — многочисленные клише, все эти пресловутые «афтар жжот» и все прочее. И потом постепенно это уже распространилось дальше.

Через два-три года это проникло в ЖЖ, а потом как-то все об этом заговорили, стали писать в газетах, об этом начали разговаривать в ключе «русский язык гибнет», потому что на эту тему русские люди всегда рады поговорить. И вот где-то в 2006 году был всплеск публичного интереса.

Расскажите теперь о подходах, которые используются в лингвистике для классификации такого рода феноменов.

В лингвистических терминах «олбанский» язык — это сленг. Это, конечно, не очень формальное понятие — довольно трудно сказать, что — сленг, а что — не сленг. Еще подходит понятие, введенное британским лингвистом Майклом Хэллидеем, — «антиязык». Хэллидей использовал «антиязык» для всяких криминальных жаргонов, ряда тайных языков, когда люди нарочито идут против норм языка и норм общества по разным причинам. Такой, знаете ли, протест, выраженный в языке.

«Олбанский» — это исторически, несомненно, антиязык. В ранние годы был широко известен манифест «падонков»: давайте писать неправильно, учебники русского языка — в топку, учителей — прогнать. Давайте нарушать нормы орфографии, в первую очередь, потому что ее легче всего нарушать. Да и русский язык принадлежит к тем языкам, где идея о том, что надо писать и говорить правильно, очень сильна. У нас очень жесткая норма, вариативности допускается мало (по крайней мере формально). При этом в действительности полностью правильно у нас мало кто говорит. И орфография у нас очень сложная (до английской, конечно, не дотягивает, но сложная). Говорим «а» — пишем «о», потому что безударная гласная; говорим «т» — пишем «д», потому что на конце слова в речи звуки оглушаются, а на письме это все не отражается. В результате письмо и речь у нас очень расходятся. При этом есть общественное давление, что надо писать правильно, а кто правильно не пишет, тот автоматически занимает низкую социальную ступень.

И тут появляется интернет, в котором нет никаких редакторов, нет тех, кто будет проверять, как вы пишете — можно писать как хочется, и никто не будет это контролировать. При этом сам интернет — канал публичной коммуникации, очень легко доступный. Я уверен, что если мы возьмем частную переписку 1980-х, 1960-х, 1970-х, 1920-х годов, мы найдем очень много отклонений от литературного языка. Возможно даже, в этой переписке встречаются те же отклонения, что и в интернете — кто-то не владел грамотностью на достаточном уровне, кто-то не хотел об этой грамотности думать. Но изучить такие отклонения не представляется возможным, поскольку трудно собрать нужные данные. И, кроме того, такие отклонения невидимы, они мало влияют на язык в целом, даже самый безграмотный текст (причем слово «безграмотный», я подчеркиваю, в данном случае употребляется совершенно безоценочно — у нас нет категорий «хорошо-плохо», у нас есть категории «соответствует — не соответствует норме языка»). А в интернете кто угодно может писать и теоретически кто угодно может это увидеть — такая сверхплотная социальная сеть. Вместе с бунтарским духом, приветствующим отклонение от нормы (особенно в молодежной среде), это создало идеальную среду для возникновения антиязыка. Появился такой изначально языковой бунт, который потом стал веселой игрой — нормы орфографии приятно нарушать. А потом, постепенно, это стало маркером идентичности, маркером «свой-чужой», особенно среди посетителей «удава» и аналогичных мест.

Писать «по-падонкаффски», так, что это круто, лихо, так, что это нарушает русский язык, но это все еще можно читать, — это некоторое искусство. Можно легко найти, что если человек увлекается антиорфографией, ему пишут: «Ну, ты слишком увлекся, падонак, давай-ка завязывай», — такой способ отличать внутренний круг своих, истинных «падонков», от чужих. Это, конечно, довольно быстро обрастает другими социальными ценностями — так часто бывает со сленгом.

В конце хотелось бы сказать вот что. Хэллидей отмечает, что основной процесс создания антиязыка — это почти всегда «релексикализация»: существующие в литературном языке слова заменяются какими-то другими — сленговыми — словами. Это, собственно, в первую очередь и есть то, что создается, сленг. А у «падонков» инструментом «релексикализации» является орфография, то есть мы записали слово по-другому — и оно стало другим словом. Конечно, появляются новые слова, появляются выражения, которых раньше не было. Но, по-моему, по сравнению с орфографией их относительно мало. Кроме того, часто в сленгах одному слову литературного языка соответствует масса «новых» слов (гиперлексикализация). Хэллидей приводит пример из австралийского уголовного сленга, где слову «женщина» соответствует 25 разных наименований (я думаю, что по-русски тоже можно подобрать — легко себе представить, что имеется в виду). А у «падонков» очень удобным инструментом для этого опять же оказывается орфография, потому что то же словосочетание «язык падонков» можно написать множеством разных способов: йазык падонкафф, езык падонков, изыг падонкоф и так далее — при желании можно определить точки вариативности и посчитать количество возможных комбинаций.

Вопрос об актуальности. Интернет большой, язык меняется быстро. Насколько эта тематика вообще актуальна у нас и за рубежом?

Я, конечно, не могу ответить ничего другого, кроме того, что это очень актуально. Это и мое мнение, и отражение в некоторой степени реальной ситуации, если вы посмотрите на количество публикаций по этой теме в России и за рубежом. Их очень много. Есть целые журналы, посвященные роли интернета в обществе, в том числе в языке. Есть специальный Language@Internet, который посвящен конкретно тому, что можно условно назвать языком интернета. Статьи также появляются в так сказать «традиционных» лингвистических журналах.

Про «интернет большой» я бы вот что хотел сказать. Во-первых, многие серьезные лингвисты, особенно те, кто постарше, скажут: «Как вы берете примеры из интернета? Там же может быть все что угодно». Мне кажется, это неправильно, потому что там действительно может быть много чего с точки зрения литературного языка, совершенно поразительные отклонения. Но это же страшно интересно и, наоборот, очень ценно — когда люди пишут не так, как их научила учительница в школе, не так, как их заставляет редактор на работе или более грамотный человек, а вот так, как они сами думают. Мне кажется, что это чрезвычайно ценный материал, который в эпоху интернета стал значительно более легко доступен. Раньше такой, условно говоря, свободной средой была устная речь, которую очень трудно изучать, ведь ее надо записывать, собирать, транскрибировать. А в интернете куча данных валяется более или менее на дороге.

Во-вторых, есть такой вопрос: надо ли вообще говорить о языке интернета? Надо ли предполагать, что язык интернета чем-то отличается от языка других сред, скажем, от устной или письменной речи? Я считаю, что свойства канала коммуникации — в данном случае интернета — влияют на язык. И это свойство среды — наряду, скажем, с культурным и образовательным уровнем собеседников — является одним из параметров, влияющих на общение. Вот мы сейчас разговариваем (интервью было взято через Skype с выключенной камерой — прим. «Ленты.ру»), но у нас с вами не совсем традиционная устная речь: во-первых, мы не видим друг друга; во-вторых, если захотим, мы можем друг другу что-нибудь написать. И это, несомненно, накладывает некоторый отпечаток на нашу речь. Есть довольно много работ, которые показывают: то, как устроен канал коммуникации, насколько быстро люди обмениваются сообщениями (мгновенно — как в устной речи, почти мгновенно — как в мессенжерах, в ICQ, с задержкой — как в email, с большой задержкой — как в бумажной почте), накладывает некоторый отпечаток на лингвистические параметры. Поэтому, конечно, свой язык у интернета есть, это точно. Но он ужасно неоднороден, то есть в уже упоминавшихся мессенджерах, электронной почте и чатах люди общаются совершенно по-разному.

Другое дело, что здесь имеется очевидная методологическая проблема: все большая часть языка существует в интернете, поэтому сейчас трудно определить, что у нас «онлайн», а что «офлайн». Скажем, решим мы сравнить язык интернета с языком печатных СМИ. И что такое язык печатных СМИ? Где мы будем искать данные? Тоже, скорее всего, в интернете, потому что все, что печатается, кладется и на сайт. А если положено на сайт — это офлайновый язык или уже онлайновый? Через 10 лет такая методологическая проблема разделения встанет еще сильнее, мне кажется. Поэтому как раз сейчас очень важно изучать, когда интернет уже играет огромную роль, но мы еще не совсем в него погрузились.

А то, что, как вы сказали, язык быстро меняется, это действительно очень сложно изучить, составить мгновенный снимок какого-то подъязыка или чего-то, потому что, пока будешь описывать, уже десять раз все изменится — то, что ты описываешь, страшно устареет, и окажется, что ты занимаешься древней историей. Так что полного научного описания всех жаргонов, всех интернет-сленгов и всех возможных слов и грамматических отклонений, сделать невозможно в принципе.

Вы сказали про проблему проведения границ. Собственно, мы же с этого и начали — с разграничения языка «падонков» и других языков. В общем, сумели провести некую линию демаркации. А какая часть этого языка, какая часть его функционала составляла вашу работу?

Про язык «падонков» достаточно много написано и лингвистами, и журналистами, и самими «падонками»...

Да, но это все из разряда как бы феноменологического описания. Вот упал в Челябинске метеорит, и мы говорим, что про челябинский метеорит вообще много написано, мы можем пойти в интернет и посмотреть, как он падал, можем почитать впечатления очевидцев, людей, которые видели, и прочее. Но реальных исследований — откуда летел, что за метеорит (типология), какова траектория — таких исследований единицы. Так что «много написано» еще ничего не означает.

Не то чтобы совсем ничего научного не написано, но я бы подчеркнул немножко другую проблему. Есть хорошие, очень проницательные работы, где высказываются, скорее всего, очень правильные мысли. Но эти мысли ничем не подтверждены, они подтверждены только интуицией автора. Например, общее место, о чем все пишут, — то, что популярность языка «падонков» в какой-то момент резко пошла на спад. Некоторые пишут, что это случилось раньше, некоторые — позже, но почти все сходятся, что язык «падонков» умер.

Это действительно соответствует некоторому интуитивному впечатлению, но как мы можем это обосновать? Или часто говорят, что пик публичного интереса пришелся на 2004-2006 годы — тогда был всплеск публикаций и прочее. Но насколько это объективно верно? Мне кажется, что такого рода ответы на эти вопросы — скорее даже гипотезы — отлично подходят для верификации, ведь данные по ним довольно легко собрать (скажем, корпус текстов на «олбанском»).

В общем-то, примерно этому и посвящена моя работа. Если быть точным, то я рассматривал два вопроса. Во-первых, меня интересовала диахрония, то есть история языка. В частности, какова частотность отклонений от нормы, то есть частотность типичных «олбанских» черт, в сленге в каждый момент времени (условно говоря, в 2001, 2002, 2003 годах и так далее)? Верно ли, что эта частотность падает? В какой момент она достигает практически нуля? Второй вопрос — как соотносятся различные типы нарушений.

Давайте начнем с диахронии. Вместе с моими ассистентами Александром Пиперски и Людмилой Зайдельман мы сделали довольно простую вещь: подсчитали, сколько отклонений от нормы — типичных «падонковских» черт — встречается на 100 слов в определенном промежутке времени (мы брали шаг в месяц, но статистику анализировали по годам). В качестве корпуса текстов для анализа выступал раздел «креативы» на сайте udaff.com.

И выяснилось (конечно, мы не утверждаем, что наши данные репрезентативны на сто процентов, хотя это предположение нам кажется довольно логичным — все-таки речь идет об употреблении языка его «носителями»), что происходит чудовищное падение частотности после 2001 года. В этот год тексты в среднем буквально перенасыщены этими ошибками. Потом начинается резкое падение в 2002 году, а дальше оно продолжается плавным снижением. К 2011 году частотность достигает почти нуля. И причем не только медиана ноль, но даже отклонений от нее уже почти нет — если посмотреть на распределение, то точек, которые уходят далеко от медианного (почти нулевого) значения, крайне мало.

Вот это раннее падение, мне кажется, хорошо объяснил Максим Кронгауз, который еще в 2008 году, кажется, писал, что в ранние годы «падонки» стремились делать ошибку каждый раз, когда это было возможно. Но писать и делать все возможные ошибки — это довольно трудно, да и получается не особо читаемо. Поэтому такой вот недостижимый идеал (ошибка в каждом слове) быстро распался, достаточно стало время от времени делать ошибки. Это довольно хорошо объясняет динамику — поигрались с новой игрушкой, убедились, что играть довольно сложно, и потеряли интерес.

Иные результаты дает анализ текстов, найденных поиском «Яндекса» по блогам. Там только пик приходится на 2006 год, а потом снижается. То есть интерес к языку вне сообщества не совпадает с активностью его использования внутри сообщества, что опять же объяснимо. Это, вероятно, связано с активным распространением ЖЖ в России с 2003 года — тогда и начался подъем. Что интересно, это никак не отражается на активности использования «падонковского» языка внутри «удава», то есть там он продолжает жить по своим законам — люди, использующие «падонковский» язык вне udaff.com, практически не оказывают влияние на то, как он используется внутри. Наши результаты, кстати, не подтверждают еще одно распространенное мнение — что «олбанский» умер, но от него осталось много клише (то есть что конкретные слова: «аффтар», «исчо» «убицца апстену» по-прежнему продолжают активно употребляться). Это не так.

Так «олбанский» умер?

Я немножко опасаюсь говорить «умер» — кто-то продолжает его употреблять. Просто частотность стала довольно низкой. Да и в случае с udaff надо сделать важную оговорку. Мы смотрели на раздел «Креативы». Но на сайте есть другие разделы, где жизнь может идти, вообще говоря, по-другому. Поэтому все наши предположения верны только при условии, что наша выборка репрезентативна.

Отлично. Теперь про особенности.

Какие типы отклонений встречаются? Ну, назовите какое-нибудь «олбанское» слово.

Ну, например, «ЖЫВОТНОЕ» через Ы.

Это самый распространенный тип — нарушение орфографии без нарушения произношения. Мы там и произносим «Ы», поскольку «Ж» — твердый согласный. А пишем «И», потому что орфография у нас очень кондовая — 700 лет назад «Ж» был мягким и после него полагалось писать «И», а сейчас «Ж» твердый. Такое вот несовершенство орфографии — пожалуй, одна из причин возникновения «олбанского», я думаю.

«АФФТАР» через два ФФ?

Опять же, когда вы пишете там «Ф», вы пишете то, что произносите. А вот если пишете два «Ф», то это уже то, чего вы не произносите. В такой позиции напишем мы два согласных или один согласный, произноситься будет одинаково. Ну разве что вы очень нарочито усилите, что их там два, но так никто в реальной речи не делает. То есть здесь вы идете чуть-чуть против произношения на письме, но на самом деле еще не трогаете фонетику.

Давайте я приведу другой пример: «превед» — будет немножко понятнее. Вы не слышите там «Д», вы слышите «Т». Но, опять же, пока что фонетической ошибки вы не сделали: слово «превед» с «Д» на конце вы по-прежнему прочитаете «привет», потому что звонкие согласные по-русски оглушаются на конце слова. Поэтому давайте назовем этот тип «пишу НЕ так, как слышу». А первый тип — «пишу так, как слышу». Понимаете разницу?

Вроде бы понятно. Но ведь некоторые люди произносят так, как пишут: «превед».

Да, некоторые произносят «превед», что, правда, опять-таки трудно показать: очень трудно собрать отдельную доказательную базу, кроме отдельных подтверждений и того, что где-то мы это слышали. Но это страшно интересно. Когда люди начинают произносить «превед», получается, что этот язык покидает орфографию, покидает письменное пространство и начинает жить немножко и в речи тоже. Это влияние орфографической игры на реальное произношение.

Третий тип — это если вы нарушаете фонетический облик слова. «Медвед» — вы пишете уже не то, что говорите: по-русски последний «Д» должен быть мягким, а мы говорим «медвед», то есть мы забавляемся уже не только с орфографией, а еще и с фонетикой, а точнее с фонологической структурой слова. И такие примеры тоже есть, это не единственный. Есть и другие типы, но это уже лингвистические дебри. Ограничимся этими тремя.

Считается, что в «олбанском» доминирует первый тип — «пишу так, как слышу». Мы это проверили, и оказывается, что это действительно так, особенно вначале. В 2001 году почти 90 процентов отклонений относятся к этому типу. Затем возрастает доля отклонений второго типа («превед»), некоторый пик — правда, небольшой — она получает в 2006-2007 годах (это можно приписать влиянию мема «превед медвед», который появился как раз в 2006 году). Может быть, он стал настолько популярным, что стало много употребляться само слово «превед» и аналогичные слова: озвончение на конце стало появляться чаще.

Постепенно роль фонетического принципа «пишу так, как слышу» падает, и к 2011 году останавливается где-то на 30 процентах. То есть, может быть, за эти годы падает средняя грамотность «падонков» и возрастает доля случайных ошибок, может быть, как-то меняется отношение к тексту. Я немножко затрудняюсь объяснить, но важно, что действительно доминирует орфографический принцип.

Последний вопрос. Как вы считаете, почему так, в общем-то, быстро закончилась вся эта история с «олбанским»?

Тут, боюсь, я не могу дать хорошего ответа. Я могу сказать: «Потому что прошла мода», — но вы понимаете, что это не ответ, а на самом деле просто переформулировка вопроса другими словами. Может быть, на это могут ответить социологи, специалисты по моделированию процессов в обществе — почему так бывает, что что-то становится популярным, а потом довольно быстро популярность утрачивает. Можно предположить, что немножко утратил смысл бунт, если считать, что роль бунта была ключевой на заре интернета, хотя 2000-е — это не такая уж заря, конечно. Может, тогда это было более важно — попротестовать, а сейчас как-то не очень. Ну, отстояли свое право писать неправильно — и все. Вот, например, моя коллега Вера Зверева, с которой мы вместе написали про это статью (Slangs Go Online, or The Rise and Fall of the Olbanian language. In: Digital Russia: The Culture, Language and Politics of New Media Communication), считает, что «олбанский» оказал некоторое влияние на общее отношение к норме, то есть что он сделал свое дело — расшатал ее. Условно говоря, легитимизировал право писать неправильно.

В общем-то, в этом и было содержание моего вопроса. Это было некое лингвистическое явление, которое прошло, и, по вашей статистике, от него, по сути, почти ничего не осталось. То есть никакие из этих слов в нашем лексиконе не осели, их сменили другие, и сейчас по-другому издеваются над нормами, по-другому выглядит язык интернета, и он дальше будет меняться. Но эта история была первой, о ней все слышали — почему ничего не осталось и не задержалось? Это, как мне кажется, довольно интересный вопрос.

Я согласен.

По мнению вашего соавтора, я неправ, потому что что-то задержалось, в частности, расшатались духовные скрепы языка?

Давайте не будем говорить о духовных скрепах. Расшатались не духовные скрепы, а отношение к норме. Но это опять-таки гипотеза, которая выглядит довольно убедительно, но подтвердить или опровергнуть которую довольно трудно. Действительно, естественно предположить, что мы стали в целом немножко легче относиться к тому, что в интернете пишут не так, как в справочнике Розенталя. И, может быть, «падонки» сыграли в этом свою роль. Но как именно это показать? Какие доказательства можно привести? Так сразу в голову не приходит.

А когда мы говорим, что ничего не осталось, давайте делать небольшую оговорку для тех читателей, кто скажет: «Нет, я по-прежнему пишу "аффтар", пишу "креативы" на чистом "олбанском"». Такое, несомненно, есть, просто по сравнению со старыми временами статистически этого очень мало.

Что касается «быстро», то это тоже очень хороший вопрос. Кажется, что очень быстро — прошло 11 лет, может быть, немножечко больше. На «падонковский» язык мы начали смотреть с 2001-го, когда появляется более-менее надежный корпус текстов (до этого просто ничего не удается собрать); а на самом деле он жил, конечно, и раньше. Но все равно очень быстро. Но, с другой стороны, нам не с чем сравнивать. Мы очень мало знаем о диахронии сленгов вообще — про это очень мало исследований. По понятным причинам — это очень трудно сделать. В интернете это все-таки гораздо легче.

А вот, например, сленг хиппи СССР. Как он жил? Как была устроена его история? Насколько быстро он появился? Когда он был сверхпопулярен? Когда он умер? Про это нет надежных данных. Есть хорошие словари сленга хиппи, но таких диахронических исследований нет. Поэтому на самом деле я не знаю, очень быстро это или нет — к сожалению, не с чем сравнить.

Вот если когда-нибудь для многих таких сленгов будет собрана надежная база, можно будет сравнить, посмотреть и сказать, есть ли какие-то отклонения.

Ну и последняя вещь, которую я еще хотел сказать. Вот вы, собственно, спрашиваете, в чем заключаются особенности «олбанского» языка. Особенность «олбанского», по сравнению со многими другими сленгами, антиязыками и чем угодно, в том, что он существует в письменной среде. Это практически полностью письменный язык, он не может (поскольку он построен на борьбе с орфографией) выйти за пределы письма. Из аналогов я, пожалуй, могу назвать разве что leetspeak английский. В чем-то они похожи — он тоже построен на нарушениях орфографических принципов, хотя больше не столько орфографических, сколько графических принципов (там меняется облик букв: буквы заменяются на цифры, на разные знаки). Но есть идея того, что это тоже письменный язык, возникший в интернете, ставший популярным и все такое, хотя по многим параметрам он и отличается.

А с чем еще сравнить, я не знаю. И это, наверное, неслучайно. Думаю, таких сленгов раньше и не было, по крайней мере таких масштабных — это опять же порождение интернета. Для аналитических теорий это важно, потому что у лингвистов очень сильно представление о том, что язык живет в устной речи, что устная речь — это истинная форма языка, а письмо — это так...

Основоположники структурализма (Фердинанд де Соссюр, Леонард Блумфилд) считали, что письмо — это просто отражение языка, запись устной речи и никакого интереса для лингвистических исследований оно не представляет (можно что-то там изучать, но это не совсем лингвистика). И вот сейчас мы видим, что это не совсем так. Что идут вполне интересные социолингвистические процессы, которые выражаются на письме — и практически только на письме.
Социолингвистика — наука о том, как язык функционирует в обществе, — тоже фокусируется в первую очередь на устном языке. Но в последнее время все больше приходит осознание того, что письмо тоже интересно с этой точки зрения, что какие-то письменные явления могут иметь социальное значение. Вот буквально в этом году вышла книжка «Социолингвистика письма», а недавно был основан целый журнал, который занимается исследованием разных письменных явлений, в том числе социолингвистических. И вот интернет тоже показывает нам, что жизнь языка в письменной среде тоже может быть чрезвычайно важна и актуальна, там может происходить много чего интересного.

Если сравнивать соотношение устной и письменной речи, то у современного человека, я думаю, оно заметно сдвинулось в сторону письменной, правильно?

Да. Нет, понятно, откуда берется идея о примате устной речи. Это то, что человек осваивает в первую очередь, учась говорить. Это то, что исторически появилось первым, масса языков вообще не имеет письменной речи, а существует только в устной форме, и таких все еще сотни, а может быть, тысячи, я точно не знаю. Это понятно. Но действительно, как вы правильно отмечаете, письменная речь у нас играет все большую роль. И особенно она начала это делать с приходом интернета, потому что если до этого мы использовали письменную речь для более-менее формального общения (писать статьи в газеты, писать книги, писать письма), то теперь неформальная речь тоже появилась в письменной форме. Часто говорят, что интернет — это устная письменность, или письменная устность. Это совершенно верно.