В Москве 23 января прошло вручение премии «Нос» — литературной награды, учрежденной Фондом Михаила Прохорова. Пятая по счету церемония «Носа», чтобы зритель не скучал, была обставлена как перформанс с шестью балеринами, которые порхали по сцене Центра имени Мейерхольда — но аккуратно, чтобы не затмевать главную балерину вечера, издателя, благотворителя и политика Ирину Прохорову. Лауреатом премии по итогам явных и тайных голосований стал писатель из Таллина Андрей Иванов, автор романа «Харбинские мотыльки».
«Нос» — премия, претендующая на демократизм, прозрачность и объективность: объявлению победителя предшествуют дебаты, в ходе которых каждый член жюри и эксперт должен мотивировать свой голос, отданный за ту или иную книгу. В этот раз среди общих вопросов дискутировались три. Во-первых, раз уж «Нос» расшифровывает себя как «Новая словесность» или «Новая социальность», эксперты недоумевали: что же все-таки нового явил шорт-лист текущего года? По мнению поэта Дмитрия Кузьмина, в 2013 году были и не совсем маргинальные книги, задававшие возможные пути развития прозы, но в мейнстримном коротком списке их не оказалось. Члены жюри довольно вяло отбрыкивались от претензий; а итогом, по всей видимости, стоит считать слова критика Николая Александрова, заявившего, что «в сегодняшнем культурном контексте рассчитывать на абсолютную новизну по крайней мере наивно»; раз так, удовольствуйтесь же новизной относительной.
Ирина Прохорова
Фото: Рамиль Ситдиков / РИА Новости
Второй вопрос — о травматичном прошлом. Жюри, с легкой подачи критика Галины Юзефович, нашло у произведений из шорт-листа общую тему: обретение обществом новых, здоровых отношений со своей историей. Якобы раньше отношение русской литературы к историческому прошлому напоминало о человеке со сломанным пальцем, который тыкал им в любую часть своего тела — и везде болело; сейчас же этот палец стал заживать. Увы, в то, что отношение общества к своему прошлому чудесным образом нормализовалось именно в 2013 году, тоже мало кто поверил. Как сказал эссеист Кирилл Кобрин, «не бывает здоровых пальцев, бывают хорошие гипсы». «Я бы описал наши отношения с прошлым так: сначала это была параноидальная обсессия, сейчас — шизофреническая. Диагноз другой, но больно так же. Поэтому говорить можно только о том, что делает прикосновение [к истории] небольным, — о лангете». Именно такой лангет, считает Кобрин, и должна предъявить русская проза нового образца.
В этой книге [«Харбинских мотыльках»] проделана очень важная работа по возвращению к жизни неизвестного куска нашей общей истории. Эта работа сродни подъему Атлантиды — снабжение голосом, лицом куска истории, который лежал вне поля нашего внимания. Это страшно важно, хотя и недостаточно, чтобы объявить «Мотыльков» главной книгой года — но в романе Иванова есть еще одна вещь. Несмотря на то что эта книга обращена в прошлое, ощущение, которое она оставляет, очень современное. Это ощущение ледяной истерики, под которой бушует немыслимое море страсти. Это ощущение известно каждому из нас — человеку, живущему в современном обществе и контролирующему свои эмоции, которые иногда прорываются наружу огненными протуберанцами.
Наконец, тот же Кузьмин задал вопрос: каким образом премия, декларировавшая свою отличность от других крупных литературных наград (как механизмом присуждения, так и идеологическим вектором), пришла к тому же шорт-листу, что и все остальные? Кузьмин возмущался небезосновательно: победитель Иванов и номинант Маргарита Хемлин («Дознаватель») выдвигались еще и на «Русский Букер», Сергей Беляков («Гумилев сын Гумилева») получил вторую премию «Большой книги», а Евгений Водолазкин («Лавр») — первую. Собственно, вопрос, получит ли филолог из СПбГУ Водолазкин вдобавок к деньгам «Большой книги» еще и 700 тысяч от «Носа», был главной спортивной интригой вечера. Его роман был абсолютным фаворитом по итогам открытого голосования, но в суперфинал вместе с ним попали книги Хемлин и Иванова. По итогам последнего голосования, на этот раз тайного, недавний догоняющий Иванов вышел в лидеры, а роман «Лавр», о котором спорили больше и жарче всего в ходе дебатов, остался не у дел.
[Мы знали, что] существует апокалиптическая проза, существует постапокалиптическая, [но в романе Андрея Иванова показана иная ситуация]. После одного апокалипсиса кажется, что второго не будет — мы же уже умерли и после смерти живем. Ан нет, сейчас еще один апокалипсис будет, а то, что было, — это лишь репетиция. Ощущение безвременья, бесперспективности, выпадения из истории — то, о чем очень талантливо пишет Иванов.
«Харбинские мотыльки», даром что выдвинутые на две престижные российские премии, оказались мало кем прочитаны. Таллинец Андрей Иванов появился на краях литературного горизонта совсем недавно (его романы «Путешествие Ханумана на Лолланд» и «Горсть праха» уже ходили в номинантах), а «Мотыльки» были изданы в эстонской столице мизерным тиражом и теперь только готовятся к переизданию в России. В аннотации издателя романа говорится, что «„Харбинские мотыльки“ — это 20 лет жизни художника Бориса Реброва, который вместе с армией Юденича семнадцатилетним юношей покидает Россию, <...> теряет семью, пытается найти себя в чужой стране, работает в фотоателье, ведет дневник, пишет картины и незаметно оказывается вовлеченным в деятельность русской фашистской партии». Аннотация эта нуждается в некоторых дополнениях.
Язык романа [«Харбинские мотыльки»] очень фактурный, очень предметный, но и схватывающий абсурд того, что происходит. Мне этот язык нравится тем, что он продолжает важную французскую традицию, восходящую к Луи-Фердинанду Селину, к его «немецкой» трилогии. [Эта традиция] — наполненность слова взрывом, чудовищным напряжением сил. Я могу представить себе невероятные усилия, которые употребил автор: каждая его фраза сказана на пределе.
Книга Андрея Иванова — не столько роман об Эстонии 1920-х-1930-х годов и, конечно же, не роман о русском фашизме (в Эстонии и не только). Это роман о предчувствии катастрофы (той, которая неизвестна персонажам, но о которой знает и автор, и каждый, кто хоть немного знаком с историей). Главный герой — художник Борис Ребров — единственный неотталкивающий персонаж романа, и в этом смысле он «сводный брат» приговоренного Цинцинната Ц. из набоковского «Приглашения на казнь» (недаром в ходе дискуссии эксперты «Носа» то льстили, то пеняли автору сравнениями с Набоковым и Газдановым). Ребров предугадывает наступление катастрофы (не исторической, а очень частной — затрагивающей человека как человека) в своих записях. Фрагменты дневника героя, введенные в роман, резко контрастируют со всем, что вокруг: как и у Цинцинната Ц., это чистая, прозрачная, очень сильная проза:
«...нет, я не случайно сюда попал после всего, не случайно выжил, страдал не зря и не затем, чтобы продолжать мучиться в потемках. Во-первых, надежда вылупляется из предчувствия; во-вторых, синтаксис судьбы непогрешим (стрелочник может пустить состав под откос, но не переставить местами вагоны), сцепленные между собой события предполагают очередность».
В этих записках Ребров резко противопоставлен всем остальным персонажам; очевидно становится, что и в дела подпольщиков-фашистов он ввязался исключительно по простоте душевной.
Дмитрий Кузьмин
Фото: Екатерина Чеснокова / РИА Новости
Я спрашиваю себя, какую из этих книг мне было приятно прочесть от начала и до конца?.. Эта книга [«Харбинские мотыльки»] написана от первой до последней буквы, что не со всяким писателем бывает. Она очень четко выдерживает дух, стиль и композицию.
Ребров живет среди героев, в чьих чертах угадываются вполне реальные лица, и неудивительно: единственное, что сказал Иванов в благодарственной речи, — это спасибо за изданные тома «Балтийского архива», без которых его книга не была бы написана. Но тем не менее, вымышленный художник — единственный «живой» человек во всей книге. Одиночество, отрешенность, вслушивание в «поступь рока» — вот черты, делающие его не таким как все.
Чтение прозы Андрея Иванова (и сам автор это знает) предполагает работу, к которой готов не каждый, — работу над своим собственным, читательским, представлением о «красивом» и «некрасивом», «прозрачном» и «непрозрачном», «уместном» и «неуместном» в художественном тексте. Иными словами — о чем члены жюри «Носа» не сказали — книга Иванова требует от читателя еще и ценной способности к преодолению — прежде всего, самого себя.