Молодое вино войны Российский художник и писатель Максим Кантор о 75 годах Великой войны

Историк Эрик Хобсбаум отмерил двадцатому веку время с начала первой мировой войны до падения берлинской стены: 1914-1989. Весь этот век был отдан им войне, значение которой состояло в том, чтобы имперскую форму правления мира сменила демократическая. В конце восьмидесятых многим казалось, что победа, наконец-то, состоялась. На руинах берлинской стены люди обнимались и говорили, что начался новый век. Но и эта система управления миром, увы, оказалась недолговечной.

Почему началась Вторая мировая война, знают все, и, хотя акценты расставляют по-разному, причины много раз описаны. Противоречие доктрин нацизма, коммунизма и демократии западного образца привели к мировой войне. Коммунисты требовали гегемонии пролетариата, представители выдуманной арийской расы претендовали на мировое господство, а демократии настаивали на главенстве рынка. И как сочетать три противоречащие друг другу посылки? Войну ждали все; пытались отсрочить начало бойни, но в том, что война неизбежна, не сомневался никто.

Иное дело — Первая мировая. Той войны не хотели. Существует несколько попыток описать ее причины, но нет единого ответа — зачем война? Фельдмаршал Мольтке заявил: «Чем скорее начнется эта война, тем лучше!» — а мир и его монархи все еще не понимали, о какой войне речь?

Ее иногда называют войной кузенов, но сами кузены воевать вовсе не хотели: ни Вильгельм, ни Николай, ни Георг не мечтали о смертоубийстве. Война наступала на них как неотвратимая реальность, с которой здравый смысл совладать не может. И зачем она, эта война? Социальный строй был везде однороден, культура ар-нуво плавно перетекала из страны в страну, а фраза Жореса «Капитализм несет в себе войну, подобен туче, скрывающей грозу» казалась внеисторическим заклинанием: именно капитализм всегда находит разумные компромиссы — выгода важнее гонора, всегда можно договориться.

Распространенная ошибка обывательского взгляда на дипломатию состоит в том, что люди (в том числе короли) думают, что дипломатия призвана разрешать вопросы. На деле все наоборот: дипломатия существует, чтобы максимально запутать простые вопросы. Если бы свести конфликт к вопросу «мир или война», то и дипломатия не нужна. Дипломату требуется так рассредоточить фигуры на доске, чтобы лишить противника маневра — это искусство не имеет ничего общего с мирными целями.

В начале ХХ века было создано столько противоречащих друг другу союзов, заключено такое количество взаимоисключающих договоренностей, что любое движение вызывало реактивный эффект, а несчастные кузены смотрели, как их карточный домик империй с румяным ар-нуво и свежеразогретым капитализмом, Суэцким каналом и Осенними салонами рушится в прах.

Воля откуда-то взявшихся народов, вопросы национальных меньшинств, неприятный набор мелких фактов, которые хочется отложить в сторону, — но если нет общей идеи, связывающей империю, то отложить не получается. Земли собрать — это полдела, а чем их скрепить, эти земли? Новая идея была — ее призрак ходил по миру давно, не обязательно связывать его именно с коммунизмом; если удобнее, можно считать, что это тот самый гегелевский Абсолютный дух, который однажды спрятался, а потом уже являлся в периоды смут и отчаяния. Эта новая идея не вмещалась в империи; меха ветхие — а вино молодое. Меха порвались — в три приема, рваться им не хотелось.

В течение ХХ века был осуществлен переход от монархий к демократическому способу управления народами. Кузены 1914 года еще не понимали всей ответственности неожиданной для них миссии; армии передвигал за них сам дух истории. От кузенов требовалось покончить с собой — и они вышли на поле битвы с самоубийственной миссией; в отношении некоторых из монархов это сбылось буквально.

Унтер-офицеры запаса выходили в 1939 году на те же поля и в тех же сапогах, какие донашивали с 1918 года, просто стали старше. Представление о мировой войне ХХ века как о едином процессе, разделенном на Первую мировую и Вторую мировую, сегодня привычно. Пятьдесят лет назад историк Эрнст Нольте ввел термин «европейская гражданская война», поместив события 1914-1945 годов рядом с классическими протяженными конфликтами Европы — рядом с Тридцатилетней войной, например. Долгая война, но так бывает в истории Европы.

Вот и Тридцатилетняя война XVII века тоже распадалась на несколько стадий, бывали перемирия, государи меняли союзников, можно вычленить религиозный, национальный и социальный аспекты — у каждого сегмента войны свои временные границы; но тем не менее события происходят в рамках одной концепции: Европа переходит от идеи Священной Римской империи к национальным государствам. Интересы Ришелье, Валенштейна, Габсбургов или Вильгельма Оранского никак не сочетались; восстание гезов против Испании и борьба гугенотов Ла Рошели с католической Францией путают все карты — и те и другие были единоверцами, но выступали (так уж вышло) в разных лагерях; по Европе гуляли вольные отряды ландскнехтов, у которых никаких идей и вовсе не было; и тем не менее спустя триста лет мы считаем эту войну единым процессом, а ее итог — Вестфальский мир — он важнее всех локальных намерений. Уничтожили всеохватную империю Габсбургов, в Мюнстере 1648 года заключили мир, который раздробил большую историю на много историй маленьких.

Так и с долгой войной ХХ века. Если разбирать войну по значимым стадиям, то она дробится даже не на две, а на двадцать две: между планом Шлиффена и стратегией Гальдера, между рейдами Тухачевского и движением армий Рокоссовского — мало общего. Но все происходит в рамках единой концепции — перехода стран к демократической системе управления.

Войну начинали кузены — закончили ее народы. Тот же маршал Мольтке, помянутый выше, уже во время боевых действий заметил, что эту войну уже не остановить — она стала народной. То есть, как сказали бы сегодня, демократической. В 1914 году людей посылал на убой монарх, даже против своей воли, но и ответственность брал именно он. В 1939-м народы решали сами, что они хотят умирать и убивать. У них были заводилы, делегированные ими самими, лидеры партий, президенты и генсеки — но это не противоречит тому факту, что люди сами выражали желание убивать себе подобных, их действительно неодолимо влекло на войну, они были хозяевами своей судьбы (им так казалось). Демократию всякий в мире понимал по-своему, социалистическая демократия не походила на демократию западноевропейских стран, единого представления о демократии нет и не было — но бойня за торжество демократии была необходима каждому. И республиканцы под Барселоной, и английские солдаты в Тобруке, и американцы на Тихом океане, и сербские партизаны, и советские солдаты — все бились за торжество демократии. Советы — это тоже демократия, просто иная, чем та, что существует в Британии.

В сущности, Первая мировая война оказалась эхом революций 1848 года. В тот год, когда Маркс написал «Манифест», были сформулированы требования к переустройству всей системы управления западным миром. Революции прокатились по всей Европе — но были подавлены. Однако идея не умирала, идеи вообще бессмертны, она требовала ответа, она никуда не делась. Что такое срок в шестьдесят лет? Мы сегодня видим, что этот срок ничтожен не только в масштабе истории, но в масштабе одной жизни — наши отцы воевали с фашизмом, и, возможно, их победа не была окончательной, а прошло семьдесят лет.

Массовое самоубийство монархий формально означало торжество революционных демократических идей — в Первой мировой войне (так сначала почудилось) победили молодые демократии. По Европе возникали молодые республики вплоть до Баварской социалистической. Однако демократиям пришлось пройти еще один этап выживания в соревновании с ретроимпериями, с Третьим рейхом и сталинским Советским Союзом. Возникли эти ретроимперии сугубо демократическим путем, а если вели себя как империи, то демократическую риторику соблюдали. Ретроимперии вступили в непримиримый бой и погибли. Их смерть означала еще раз очередное торжество демократий.

В 1989 году показалось, что исторический процесс, начатый в 1914-м, завершен. Великая мировая война, чье значение состояло в том, чтобы имперскую форму управления сменить демократической формой управления, закончилась. Победа, наконец, состоялась. Люди обнимались на руинах Берлинской стены и говорили, что начался новый век.

Но сегодня, в новом веке, всеобщая победа уже не столь очевидна. Изменилась сама демократия, во многих странах она мутировала в олигархию, а олигархия, как это известно со времен гибели античной демократии, легко переходит в тиранию. Вопрос, стоящий сегодня перед миром, все тот же, просто всякий раз (после Вестфальского договора, отменившего права Священной Римской империи, после Версальского договора, после Потсдамского договора) его формулируют все более резко: жизнеспособна ли демократия сама по себе, может ли быть так, чтобы демократический строй не перетек в империю? И если демократия не выживет, какова будет империя, пришедшая ей на смену?