«Консервативная стратегия обязана обслуживать развитие» Историк Александр Пыжиков о том, почему разработанные царской бюрократией реформы не потеряли актуальности

Российская власть в последние два-три года обозначила курс на консервативные ценности. Как правило, под ними понимается ретроградство и стремление «законсервировать общество». Доктор исторических наук, профессор Российской академии народного хозяйства и государственной службы при президенте РФ Александр Пыжиков в интервью «Ленте.ру» рассказывает, почему российский консерватизм, напротив, может и должен быть прогрессивной силой.

«Лента.ру»: Вы много говорите и пишете о русском консерватизме. Консерватизм, как известно, — это защита утраченных или попираемых ценностей. Какие ценности, как считают русские консерваторы, надо защищать? Совместимы ли они с прогрессом?

Пыжиков: В вашем вопросе слышатся знакомые ноты. Консерватизм — это, дескать, что-то не очень здравое, что препятствует развитию и от чего лучше держаться подальше. Но обычно так мы говорим об образе консерватизма, сконструированном сторонниками либерального выбора. Для них все, не связанное с данным направлением, — дорога в никуда. Национально-культурная идентификация для западников не играет ведущей роли; она скорее мешает, чем помогает следовать в лучшее завтра. В свою очередь, такая позиция неприемлема для значительной части населения, явно не восприимчивой к либеральным новациям.

Вот этот мировоззренческий конфликт, структурированный в России с начала ХХ века, идейно обслуживают либерализм, с одной стороны, и консерватизм — с другой. Причем последний — слабая сторона, поскольку в этой связке его удел — как бы зазывать в прошлое, оберегать от чуждых влияний и т.д. Но давайте зададимся вопросом: исчерпывается ли этой функцией понятие консерватизма? По мнению либералов, несомненно. Они с нескрываемым энтузиазмом оппонируют тому же К.П. Победоносцеву или разнообразным черносотенным деятелям. Почему? Потому что на фоне этих персон либеральная идея просто блистает во всей красе. Но ведь консерватизм имел и еще одну проекцию, еще одно важнейшее качество. И связано оно не с приматом консервации как таковой, а с настроенностью на будущее. Какое именно будущее — не вызывает сомнений: перед российским обществом стояли задачи обретения прав и свобод человека, создание развитой экономики, сильных государственных и общественных институтов.

Но тогда не очень понятно, чем, по вашему мнению, эта проекция консерватизма отличается то того, что провозглашает либерализм? Под тем, что вы сейчас назвали, подпишется любой уважающий себя либерал.

А коренное отличие не в целях, а в средствах их достижения. Как собирались обеспечить прогресс либералы? Использованием западных рецептов, перенесением их на российскую почву. При этом предельно быстро, а значит — жестко. Все, кто к этому не готов, — махровые реакционеры, помешанные на идеализации устоев, патриархальщины. То есть, опять-таки, акцент на охранительную сторону. Но в русском консерватизме дело этим далеко не ограничивалось. Существовал консерватизм развития, носителем которого в российских элитах выступали люди, чьи имена предусмотрительно вычеркнуты из нашей истории. Они ратовали за перечисленные выше ценности, а потому у них мало общего с Победоносцевым.

С другой стороны, от либералов-западников их отличало осознание того, что вживить эти ценности в народную ткань, игнорируя культурно-ментальную среду, невозможно. А точнее, просто опасно, чревато самыми серьезными издержками, способными надолго дискредитировать любые усилия в этой области. Именно из такого понимания исходила модернизация, предлагавшаяся государственной элитой времен Николая II, о которой я постоянно говорю. Повторюсь: разница не в целях, а в инструментах, не в слепом следовании букве доктрины, а в учете реальной действительности. Если либеральный проект подразумевал, что главное — принять набор нужных решений, росчерком пера запустить соответствующие институты, то программа высшей царской бюрократии ставила во главу угла другое: ментальность российского населения, постепенную его адаптацию к современным формам политико-экономического устройства. Оттого-то наработки петербургской элиты содержательно насыщеннее, интереснее по сравнению с ритуальными заклинаниями по поводу западного выбора. Кстати, тогда это хорошо чувствовалось и такая конкуренция либеральным деятелям была явно не по вкусу. Не случайно либеральная публика того времени преуспела в дискредитации именно бюрократических верхов, а не тех же большевиков. Чтобы свести на нет идейную самостоятельность государственной элиты, ее целенаправленно заматывали в черносотенную упаковку. Поэтому сегодня ее политическое лицо для нас неразличимо.

Но хотелось бы услышать какие-то конкретные примеры по поводу сказанного вами.

В примерах недостатка нет. Давайте вспомним столыпинскую аграрную реформу. За последние два с лишним десятилетия кто только ни обращался к ней. Конечно, эта широко известная реформа — продукт мысли царской бюрократии. Целью ее являлось преобразование деревни, создание там слоя частных собственников. Перед глазами был пример Франции, когда после потрясений Парижской коммуны удалось консолидировать общество, а не только правящие классы вокруг частной собственности. То же самое намеревались сделать и в России. Но интересно другое: начатые преобразования представляли собой лишь часть разработок.

Помимо этого, существовал еще один вариант перехода на частнособственнические рельсы. Его подготовила комиссия А.С. Стишинского — выходца из МВД, специалиста по крестьянским делам. Его суть состояла в трансформации общины не через резкое выделение отдельных хозяйств, а рост частной собственности из семейно-трудового начала с опорой на разные формы кооперации. Этот путь выглядел более подходящим для условий, в которых издавна жила русская деревня.

Как известно, предпочтение было отдано самому быстрому варианту, поддержанному решительно настроенным Столыпиным. Однако жизнь взяла свое: после революции аграрная реформа «захлебнулась» в общинной революции снизу. И в 1920-х годах большевистская верхушка, увлеченная перспективами НЭПа, начала реализовывать в деревне уже вариант не Столыпина, а Стишинского. Только теперь в качестве авторов значились Н.И. Бухарин и А.В. Чаянов. Опираясь на разработки царской бюрократии, они «новаторски» выступали за эволюцию семейно-кооперативных форм в частную собственность. Правда, и эта попытка перестроить деревню стала уже запоздалой.

Нельзя не сказать о судьбе первой российской Конституции 1906 года. С начала ХХ столетия до настоящих дней тиражируется миф о решающем вкладе кадетской партии в подготовку Основного закона. Якобы ее «плодотворная» деятельность заставила самодержавие реформироваться. В действительности к разработке Конституции приступили лучшие представители бюрократии и юристов, в чьей среде кадетские профессора не особенно котировались. Их разрекламированные законодательные изыски находили спрос в основном у публицистов и общественников. В то же время проект государственной элиты, ставший Основным законом страны, явился подлинным памятником отечественной юридической мысли. Сравнительный анализ российской Конституции с западноевропейскими аналогами ставит ее в один ряд с лучшими конституционными образцами той эпохи. Добавим, эту точку зрения высказывал такой непредвзятый наблюдатель, как известный социолог Макс Вебер. Высоко оценивая усилия властей, он вместе с тем с недоумением отзывался о кадетском творчестве, считая его слабо соотнесенным с российскими реалиями. Любопытно, что позицию немецкого ученого, будучи в эмиграции, разделил и один из кадетских лидеров В.А. Маклаков. К неудовольствию бывших коллег, публично отдавший должное профессионализму царских «реакционеров».

То есть вы ведете к тому, что у российских либералов дореволюционной поры был своего рода более качественный политический дублер, который сегодня подзабыт?

Не совсем. Речь не о каких-то дублерах. Программа петербургской элиты мыслилась как основная, а либерализм общественников — это реакция, если хотите, ответ на эту программу тех, кто жаждал получить административные рычаги. Чтобы еще раз зафиксировать разницу между ними, приведу такое сравнение. Либералы провозглашали права и свободы человека в России незамедлительно — завтра. А государственные консерваторы, нисколько не оспаривая их необходимость, указывали: предоставление человеку юридических свобод при отсутствии материальных средств сведется к незавидной свободе умирать с голода. Глядя на нашу постсоветскую действительность, кто оказался провидцем? Ответ очевиден. Или, например, в 1907 году было принято решение отказаться от избирательных кампаний в Госдуму на среднеазиатских территориях. Коренное население не могло взять в толк, что такое выборы и зачем вообще они нужны. Их проведение выливалось в откровенную профанацию, привлекая различных шулеров. Но это нисколько не смущало отечественных либералов, клеймивших за такое решение «реакционную» бюрократию. Настойчивые же доводы о поднятии общего культурного уровня проживающих там народов, об их неподготовленности отметались как отговорки.

Насколько актуален сегодня консерватизм, о котором мы сейчас говорим?

Его актуальность трудно переоценить. В последние два года происходит формирование консервативного государственного курса. Мы видим попытки разных сил выставить тех, кто продвигает этот курс, стаскивающими нас в мрачное средневековье. Утрата «светлых» образцов либерально-олигархической вольницы 1990-х серьезно омрачает восприятие жизни. Противостоять этим настойчивым усилиям возможно лишь посредством исторической легитимации нового курса. Это девальвирует обвинения в спонтанности, случайности, надуманности и т.д. Но на сегодня такая легитимация отсутствует. Ссылки на Победоносцева или Леонтьева не многое меняют. Тем более когда оппоненты усиленно «сватают» за них сторонников нынешней власти. Уже одно это должно бы насторожить. Политическая состоятельность власти не может ограничиваться охранительным консерватизмом. Ее стратегия обязана обслуживать развитие. Только не в угоду «стерильному либерализму», а развитию — консервативному, исходящему из реалий и нужд нашей страны. Именно поэтому, вспоминая технократический проект столетней давности и сравнивая его с современными запросами, полезно продемонстрировать схожесть управленческих замыслов.