«Ни кошек, ни собак, ни русских» Анн Колдефи-Фокар об эмиграции, внуке Колчака и самокате Сорокина

Внучка эмигрантов первой волны Анн Колдефи-Фокар в юности водила дружбу с Алешей Димитриевичем. Защитила диссертацию по Пильняку. Перевела на французский «Мертвые души» Гоголя, «Шатунов» Мамлеева, «Красное колесо» Солженицына, «Теллурию» Владимира Сорокина. Она ведет семинар по художественному переводу в Сорбонне и Лозаннском университете. С Анн Колдефи-Фокар встретилась обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова.

«Лента.ру»: Вы ведь из семьи русских эмигрантов?

Анн Колдефи-Фокар: Я — внучка. Мой дедушка по материнской линии был русским офицером. Они жили в Петербурге. Когда началась Первая мировая война, он ушел на фронт и пропал. Семья о нем ничего не знала. Потом началась революция. Бабушка, как и многие другие, уехала сначала в Москву, потом на юг, а после поражения Врангеля на пароходе покинула Россию. Она поселилась во Франции и стала разыскивать дедушку. Это длилось два года. В конце концов от швейцарского Красного Креста она узнала, что он попал в плен к немцам, потому что был ранен в 1916 году, а после обмена пленными оказался в Швейцарии, где его лечили. Бабушка поехала в Швейцарию, разыскала деда и сказала, что он — как хочет, а она в Россию не вернется. К тому моменту у них уже был сын — мой дядя. Моя мама родилась позже, уже во Франции.

Чем ваши бабушка с дедушкой занимались во Франции?

Мой дед был талантливым человеком. У него было хобби — он резал по дереву. Сначала, как и многие эмигранты первой волны, они жили в Париже. В начале 1930-х годов, когда начался кризис, стало гораздо труднее. Цены взлетели, было очень много русских, и моя бабушка мне рассказывала, что на дверях у консьержек в Париже часто можно было встретить табличку: «Ни кошек, ни собак, ни русских». Именно в таком порядке. Поэтому мои бабушка с дедушкой решили переселиться в провинцию, в центр Франции. Там мой дед открыл небольшую фабрику шикарной мебели. У него были мастера, которые с ним работали. Так они провели всю жизнь.

Какое образование они дали своим детям?

Для того времени — хорошее. Мои мать и дядя учились в частных лицеях, потом поступили в университет. Моя мама математик, в отличие от меня. Она вышла замуж за француза. Он тоже родом из центра Франции. У родителей моего отца были виноградники и много земли. Они занимались сельским хозяйством.

То есть вы выросли среди виноградников?

Да. Я часто жила у бабушек и дедушек. У меня были сложные отношения с мамой. Как только у меня появлялась возможность, я уезжала к своим бабушкам и дедушкам — французским или русским. До пяти лет я говорила только по-русски. Мой отец тогда много ездил по рабочим делам. Мама была очень молодая. Теперь я ее понимаю — тогда понимала меньше. Она освободилась от меня, передав русской бабушке. До пяти лет я почти все время жила у бабушки с дедушкой и говорила больше по-русски, чем по-французски. Но это был русский язык ребенка плюс язык эмиграции. Только поступив в университет и встретившись с советскими людьми, я, как и все дети эмигрантов первой волны, впервые узнала слово «самолет». Мы все говорили «аэроплан».

Законсервированный язык.

Конечно! Когда мне было пять лет, родилась моя сестра, и мои родители забрали меня к себе. Но на каникулы я все равно приезжала к русским или французским бабушке с дедушкой.

Вы были знакомы с Алешей Димитриевичем, насколько мне известно.

Среди моих детских и юношеских друзей было много детей и внуков эмигрантов. Все русские знали друг друга, поддерживали близкие отношения. Оказывается, среди моих друзей были молодые люди, которые состояли в «Витязях». Это то же самое, что пионеры, только с другой идеологической стороны. Моя бабушка хотела, чтобы я тоже стала витязем. Я один день в это поиграла, но категорически решила, что нет. Коллективные развлечения меня всегда пугали. Зато у меня были друзья. Трое из них играли на гитаре и балалайке и пели. Они познакомились с Алешей Димитриевичем, его сестрой, еще там был старый Поляков. Все они играли в «русских» кабаре. Потом наши друзья связались с молодыми югославскими цыганами, которые жили во Франции, и эти цыгане открыли свой ресторан с музыкой. Часто после закрытия ресторана приезжал Алеша и всю ночь играл с нашими ребятами. Мы не спали ночами — проводили замечательные вечера.

Сколько вам было лет?

18-20. Это были мои друзья — мы знали друг друга очень хорошо. Алеша был просто замечательным человеком. Как он играл! Мои друзья были довольно наглыми, но перед ним они были тихими и спокойными детьми. Они все ему поклонялись.

Как тогда выглядел круг русской эмиграции?

По-разному. С одной стороны, мое поколение чувствовало себя французами. Это ведь были уже внуки эмигрантов. Родители офранцузились и уже не хотели слышать о России, русском языке, что понятно и часто бывает со вторым поколением. Они оказались в другой стране и хотели жить нормально — как все. Чувствовать себя полноправными гражданами. Внукам легче. Для них это и фольклор, и занимательные истории бабушек и дедушек о себе и о России.

Вам они что рассказывали?

Как жили, чем занимались. Описывали дом, природу. Было интересно. Мы, внуки, были такой дружеской группой. Было хорошо. А потом я стала заниматься русским языком и русской литературой в университете. Там были чистые французы, но было много и моих друзей.

Ваш прекрасный русский из семьи или благодаря университету?

Благодаря одному моему профессору. Я уже старая дама, так что я помню вещи, о которых все забыли. Теперь мне легко взять и приехать в Россию. В 1970-х же это было практически невозможно. Впервые я приехала в Советский Союз в 1970-м году, еще студенткой. Это было очень сложно и очень дорого. Получить визу было невозможно. Или надо было быть коммунисткой, а я ею не была. Еще это было жутко дорого. Тут родители мне очень помогли, потому что как студентка я бы не смогла себе позволить эту поездку. Можно было ехать только в тургруппе, а в них были фактически одни коммунисты.

Когда я училась на первом курсе университета, у нас появился историк. Он приехал из Польши, но родом был из Советского Союза — Михаил Яковлевич Геллер. Он читал лекции на таком совершенно неэмигрантском русском языке. Говорил об истории Советского Союза, но через литературу. Я обалдела! Для меня слушать его было жутко трудно. Русский я тогда не так хорошо знала. Плюс он говорил о таких авторах, о которых мы тогда не слышали, хотя они были известны в 1920-1930-е годы во Франции. Но о них забыли: о Бабеле, Пильняке, Платонове.

Как вам, наверное, было тяжело их читать!

Сами понимаете! Я иногда ничего не понимала — просто записывала все, что могла. Читала залпом авторов, которые тогда еще не были переведены на французский. Потом я работала с Михаилом Геллером — переводила его статьи, диссертацию, книги. Благодаря ему я стала что-то понимать в Советском Союзе, что там происходит, в литературе того времени, мой русский стал более современным. С этого все и пошло.

К моменту вашей поездки насколько хорошо вы представляли, что творится в Советском Союзе? Что появились шестидесятники, например?

Нет, я потом о них узнала. Широкая публика и даже студенты позже их прочли.

Зачем вы так рвались в СССР?

Было интересно посмотреть, на что это похоже. Раз уж я решила заниматься Россией и русской литературой, мне казалось, что такая поездка необходима. А то странно: я что, буду заниматься мертвым языком? Потом я познакомилась с разными людьми, подружилась с ними, и до 1991 года часто приезжала в Россию.

Какое впечатление на вас произвела первая поездка в СССР в 1970-м году?

Я приехала в составе тургруппы на три недели. Нам показали Ленинград, Москву, Киев и Сочи. Ничего особенного не было, но для меня это было открытием Америки. Мне было 20 лет, я была в этой группе, и другой возможности увидеть страну у меня не было. За нами следили. Когда у меня появились друзья в СССР, все мне говорили: не звони из гостиницы, не бери такси и прочее. Это длилось до 1991 года. Мы с моими русскими друзьями не могли звонить друг другу. Среди них было много диссидентов либо друзей диссидентов.

У Михаила Геллера были братья в Москве, но он не мог поддерживать с ними связь. Он же считался врагом народа. Он просил меня в каждую поездку навещать их. Мне приходилось самой разбираться что и как. Ведь во мне очень легко было узнать иностранку. К тому же мы обязательно жили в гостиницах — не могли поселиться у друзей. За нами следили: куда пошли, куда поехали, кому звонили. По отношению к иностранцам в те времена была паранойя. Особенно в 1970-е — первой половине 1980-х, при Андропове.

С Юрием Мамлеевым вы познакомились, когда он был уже в эмиграции?

Да, он преподавал. Не в Сорбонне, а в Институте восточных языков. В Париже был такой литературный агент русского происхождения Борис Гофман. Я часто приходила к нему, мы говорили о литературе. И однажды он мне говорит: «Читала когда-нибудь «Шатунов» Юрия Мамлеева?» Я говорю: «Нет, даже не знаю этого писателя». Тогда Борис дал мне рукопись и попросил сказать, что я о ней думаю. Он считал, что это грандиозная книга, но никак не мог убедить издателей ее опубликовать.

Я прочла и была в шоке от «Шатунов». Потому что это великая книга — ужасная, но великая. Я позвонила Борису и сказала, что ее нужно непременно публиковать. После этого мы с ним вместе нашли издателя. В этот момент Мамлеев приехал из США во Францию. Так мы с ним познакомились.

И вы в результате взялись переводить «Шатунов»?

Нет! Это была целая история. Я не могла ее переводить, потому что работала над другой книгой — мне было некогда. И я рекомендовала издателям одного своего знакомого хорошего переводчика. Правда, мне кажется, он согласился переводить книгу, не прочитав ее. Они подписали договор, он сдал перевод издателю. Тут мне звонят из издательства и просят прийти — проблема с переводом. Я читаю рукопись и вижу, что и правда — полная катастрофа. Мне стало жутко неудобно, это ведь я его рекомендовала. Я позвонила переводчику. Говорю: «Как ты мог? На что это похоже?» Стала его ругать. И тут он заорал: «Ты не понимаешь! Как можно переводить такие ужасы? Это не писатель — это монстр, чудовище!» Короче, он просто не смог выдержать. Что делать? Я, чувствуя себя виноватой перед издателем, предложила взять этот перевод на редактуру.

За лето я все переделала. И испытала на себе просто дьявольское влияние Мамлеева. Мы с мужем, с друзьями, на берегу моря, лето, прекрасная погода — все что надо. Каждое утро я сажусь и переделываю перевод «Шатунов». И мало-помалу на меня нападает страшная депрессия. Я даже подумала, что, может быть, у меня какая-то болезнь — рак, например. Потому что все вокруг прекрасно, море, солнце — и депрессия... Осенью сдаю перевод — и вдруг сама собой кончается депрессия. А потом, когда мы опубликовали книгу, я решила: пусть псевдоним этого переводчика останется и рядом будет стоять мое имя. Потому что все-таки он страдал, бедный.

А с автором вы потом общались?

Да, мы с ним почти сразу же познакомились и очень любили друг друга. Мне всегда казалось, что Мамлеев похож на маленького чиновника. Такой тихий, спокойный, вроде бы нормальный человек.

Полная противоположность своим книгам.

Да! И мой муж, который познакомился с Мамлеевым до того, как прочел «Шатунов», сказал: «Больше я не буду смотреть на Мамлеева как прежде». А мой муж — психоаналитик, учтите! Так что он привычный. (Смеется.)

А как к вам попали в руки тексты Солженицына?

Я тогда работала в школе. Во Франции после университета нужно было обязательно несколько лет работать в школе. Одновременно я переводила, сотрудничала с издателями, читала, писала рецензии. Вдруг звонок от профессоров русской литературы, но не моих. Они были «официальными» переводчиками Солженицына. Они говорят, что ищут коллегу, чтобы переводить «Красное колесо». Это такая ответственность, я сомневалась. Но мой научный руководитель сказал, что это шанс, от которого нельзя отказываться. Так я согласилась. В «Октябре Шестнадцатого» я половины слов, если не больше, не понимала. Это было страшно. Я составляла длинные списки непонятных слов и выражений.

Солженицын был тогда в Вермонте, и мы имели возможность через французского издателя отправлять ему регулярно письма с вопросами. Условие было такое: мы пишем вопрос, желательно короткий, оставляем место на ответ. Он отвечал просто моментально, но я старалась не злоупотреблять. Однажды в разговоре казаков мне попалось слово, которое не знали ни я, ни Михаил Геллер. И я пишу Александру Исаевичу и прошу его дать мне либо смысл, либо корень, либо, если это регионализм, указать, откуда он. Он мне отвечает — я сохранила это письмо — «Не знаю, где-то услышал». (Смеется.) Пойди переведи! Но я выкрутилась.

Я же 25 лет уже работаю с моими коллегами над переводом «Красного колеса». Сейчас перевожу последний том — «Апрель Семнадцатого».

Лично вы с Солженицыным были знакомы?

Да, это было замечательно. Он должен был приехать на несколько дней во Францию, и издатель пригласил нас троих на обед с автором. Была Наталья Дмитриевна, Никита Струве. Я сидела слева от Солженицына, моя старшая коллега справа. В конце обеда Александр Исаевич нам говорит: «Мне сказали, что вы разделили каждый том на разные линии. Есть линии царя, царицы, Распутина до его смерти, Колчака, плюс есть выдуманные персонажи, есть уличные сцены, есть экраны. Но я не знаю, кто что взял».

Моя коллега хотела царицу, я сказала — пожалуйста. Ее муж хотел царя — пожалуйста. Зато я хотела уличные сцены и экраны, потому что это самые талантливые места у Солженицына в «Красном колесе». Экраны — это просто кино в словах. Грандиозно! Мы договорились. Я еще хотела Колчака, потому что долгие годы знакома с его внуком, который похож на деда так, что если бы он надел форму адмирала, то был бы вылитый Колчак. Сейчас он на пенсии, а до этого был карикатуристом в газете «Фигаро» и долгие годы каждую неделю играл в джаз-банде. (Смеется.) Внук Колчака играет джаз!

Но были персонажи и линии, которые никому не нравились. Мы их тоже разделили между собой. Например, есть у него такая актриса Ликоня. Она дура невозможная! Мне мои коллеги оставили эту дуру. Я сказала: «Ну ладно. Не все же может нравиться». И Солженицын спрашивает, что я перевожу. Я отвечаю, уличные сцены, экраны, и я уже собираюсь сказать, что вот эту Ликоню, но без энтузиазма. Тут он засиял и сказал: «О! Как я счастлив, что это вы ее переводите!». Я заткнулась и подумала — судьба! Ликоня будет со мной до конца перевода много лет еще.

Какими были отношения среди русских эмигрантов?

По-разному. Но я думаю, что это во всех эмиграциях так. Наступает момент, когда начинаются ссоры, причем мелкие. Это характеристика эмиграции. После войны в Испании во Франции было много испанских эмигрантов. Везде были интрижки. Наверное, потому что эмигранты — это люди, которые вынужденно оказались вместе, и от этого мир не может длиться долго. Сначала было все нормально, а потом началась ссора между Синявским и Максимовым по поводу Солженицына. Если грубо, то Синявский считал, что Максимов находится под слишком большим влиянием Солженицына.

Но мне повезло, потому что Михаил Геллер был в хороших отношениях со всеми. Плюс я всех переводила, кроме Виктора Некрасова. Но он ни с кем не ссорился. Он был таким джентльменом. Потрясающий, очень изящный, хорошо воспитанный человек.

А с Аксеновым, когда он жил в Биаррице, вы пересекались?

С Аксеновым я познакомилась в Штатах. Я уже тогда хорошо знала Юза Алешковского, которого перевела. Мы с мужем поехали к Юзу в отпуск, и он нас познакомил с Аксеновым и Бродским.

Они тогда уже помирились или еще не ссорились?

Уже поссорились, но еще не помирились. Но ни Аксенова, ни Бродского я не переводила.

Как состоялось знакомство с Владимиром Сорокиным, с которым вы дружите уже не один десяток лет?

Я давно знала Пригова. Однажды с подругой Любой Юргенсон, это было в 1978 году, мы готовили книгу о Москве. Я заказала текст Пригову. Я тогда прочла «Очередь» Сорокина, которая имела довольно большой успех, и сказала Пригову: «Мне бы хотелось текст о пригородах, о советском Подмосковье». Он ответил: «Знаешь, кому это нужно заказать?» Я сказала, что подумала о Сорокине. Он сказал: «Правильно!» Я говорю: «Но я его не знаю». Пригов: «А я знаю! Я вас познакомлю». Я была в Москве, он нас познакомил, и с тех пор пор мы всегда на связи.

Все его книги переводили вы?

Только в последнее время. Прямо сейчас я перевожу «Теллурию». До этого была «Метель». А до этого «Роман» — книга, о которой я мечтала много лет. Раньше у него был другой издатель и, следовательно, другой переводчик. Поскольку я знала Сорокина сто лет, я не хотела вмешиваться. Мне казалось неправильным пользоваться своими отношениями с Сорокиным, чтобы отфутболить другого несчастного переводчика. Зато когда Сорокин узнал, что я мечтаю переводить «Роман», который он мне дал в рукописи еще давным-давно, то с радостью поддержал эту идею. Тем более что права освободились. Отзывы на «Роман» были очень хорошие, хотя это старая книга. После этого Сорокин захотел, чтобы я перевела «Метель» и «Теллурию» тоже.

Я знаю, что, когда вы работали над повестью «Метель», он рисовал вам, как устроен его самокат.

Я ему и звонила, и писала письма — все равно ничего не поняла. Тогда он сказал: «Я тебе нарисую». И нарисовал.

Зато вы помогали ему в работе на «Теллурией».

Да, я ему подсказала известное место во Франции, где были новые тамплиеры, монахи-рыцари. И еще кое-какие мелочи. Дело в том, что его герой — Жан-Франсуа Трокар — глава республики Теллурия, родом из Нормандии. Я консультировала Сорокина, что должно быть на завтрак у президента республики — он ведь заказывает свои завтраки из Франции. А то там встречались блюда, которых по традиции там быть не должно. Я так и сказала: «Сорокин, я не согласна, это историческая ошибка». И он поправил. Куски своих «французских» глав он мне присылал. А Жан-Франсуа, кстати, — это имя моего мужа, который в книге оказывается ужасным тираном. Теперь, когда мой муж становится невыносимым, я говорю: «Ты что, тиран республики Теллурия?» (Смеется.)

У вас есть переводческая мечта?

Я мечтала, что, когда выйду на пенсию, возьмусь за «Мертвые души» Гоголя. Было семь переводов на французский. И я заметила, что когда французы читали эту книгу, они никогда не смеялись. Я не понимала почему и старалась объяснить мужу и друзьям, что в книге много смешного. Думала: вот выйду на пенсию — может быть, сделаю новый перевод... Об этом узнал один французский издатель и прислал мне контракт. И я подумала: «Боже ты мой! Я на это не способна!» Два месяца я раздумывала, а потом подписала и перевела. А когда уже сдала свой перевод, то перечитала перевод, выпущенный издательством «Галлимар». Я поняла, почему французы не смеются: все авторские отступления в этих переводах всегда сокращали. И весь эффект комизма пропадал!

«Лента.ру» благодарит издание Le Courrier de Russie за помощь в организации интервью