Игорь Миркурбанов — российский актер и режиссер — с 2013 года работает в МХТ имени Чехова. Лауреат театральной премии «Золотая маска» 2015 года в номинации «Драма/мужская роль» за спектакль Константина Богомолова «Карамазовы», где сыграл Федора Карамазова, а также обладатель «Хрустальной Турандот»-2015 за роль Венички Ерофеева в спектакле Марка Захарова «Вальпургиева ночь» в Ленкоме.
К актеру Миркурбанову все вопросы риторические: чаще всего к нему обращены восклицания и аплодисменты. К человеку, чье имя появилось в концертных афишах, напротив, вопросов много. С этой новой гранью артиста публика мало знакома, хотя режиссеры неоднократно делали ставку на его музыкальность и певческое дарование — он окончил дирижерский факультет Новосибирской государственной консерватории им. М.И. Глинки в 1985 году, после чего — режиссерский факультет ГИТИСа. Описывая его сценических персонажей, без музыкальных терминов не обойтись. Полифонизм, контрапункт, ритм, паузы никогда не превращающиеся в длинноты. «Лента.ру» поговорила с Игорем Миркурбановым на финишной прямой перед его сольным благотворительным концертом, который состоится с оркестром Red Square Band в театре «Русская песня» 23 марта.
«Лента.ру»: Начну с вопроса из известного фильма: «Когда люди поют?»
Игорь Миркурбанов: Когда уже по-другому нельзя выразить то, что чувствуешь. Как в поэзии, когда человек начинает ритмизировать, когда ему уже не хватает какого-то нормального, скажем так, способа выражения чувств, которые его в данный момент обуревают. В театре переход от прозы к пению — очень тонкий момент. Недаром Феллини был зол на оперу, понимая, что не все там можно петь, не каждая фраза заслуживает того, чтобы быть спетой. Но иногда высотой чувств, достоинством чувств можно оправдать обращение к вокалу.
Не могу вас назвать певцом. Исполнитель — тоже плохое слово. Вокалист — невнятно. Об актерской песне рассуждать в вашем случае неуместно — «маловато будет». Я нашла слово, но мне интересно, как бы вы сами себя назвали?
Не знаю, помогите. Я не певец и не вокалист. И не претендую.
Соло. Не только потому, что вы часто одиноки на сцене, но и потому что в вашем исполнении всегда есть soul (душа).
Пусть будет так, я не против.
В разговорах об участии в проекте «Три аккорда» вы укрывались под псевдонимом сценического персонажа из спектакля МХТ им. Чехова «Идеальный муж. Комедия» Лорда. Сейчас, судя по афишам, вышли из укрытия.
Репертуар Лорда присутствует в концерте, но тон задает не он.
Сцена из спектакля «Идеальный муж. Комедия»
Фото: Екатерина Цветкова / Globallookpress.com
Есть такое выражение «в своем репертуаре». Ваш репертуар каков?
Пока не знаю. До сих пор в поиске.
Значит, в «Трех аккордах» и теперь, перед сольным концертом, вопрос «а где мне взять такую песню?» актуален?
В «Трех аккордах» была особая структура, редакторы, согласования, утверждения, форматирование… Что-то предлагал я, что-то они. До этого проекта я был как-то равнодушен к таким песням, как «Ванинский порт», например. Эта музыкальная сфера меня никогда не интересовала. Но вот я услышал эту песню, и меня что-то зацепило. Понял в ней что-то такое архетипическое, свойственное исключительно этому месту, как эдакий пелевинский «ухряб». Собирательный образ России — нескончаемый Ванинский порт, трюм, этапы, «севера». Отсюда неистребимая, вечная романтика, свойственная этим блатным или полублатным текстам, жанру в целом. Все это объясняется чем-то страшным, драматическим, кровавым и неизбывным. Это все еще слишком близко к нам, отсюда тревога и страх. Неспроста только у нас, по-моему, существует пословица «от сумы да от тюрьмы…». Это ведь действительно так. Никакие юридические нормы и законопослушность не обеспечивают твоей безопасности, ничего не гарантируют… Поэтому тревога и страх нам так близки и понятны. Мы как-то умудряемся с ними жить. Это как Кремль для Венички. По дороге в театр часто поворачиваюсь, смотрю на Кремль. Действительно, странное место, как некое божество. Неслучайно с него начинается поэма Ерофеева. Веничка никогда не видел Кремля, но все время стремился туда. В финале увидел-таки краснокирпичную стену и получил шилом в горло.
От театра в разговоре с вами уйти все-таки не удалось… В спектаклях для вас важна музыка?
Очень. И тишина, и паузы, и музыка.
Вы рисуете себе образ своего зрителя?
Как для Тригорина в «Чайке», публика страшна мне. Лучше никогда не знать, кто присутствует в зале, не представлять лиц, не смотреть в первые ряды. Чтобы чистота эксперимента не нарушалась. На сцене есть ты и еще что-то, а в лучшие минуты спектакля вообще нужно забываться. Это детское состояние — «забылся!» — самое правильное.
Но вы ведь все равно чувствуете зал, публику.
Безусловно, но ничто не заставит меня делать что-то по воле зала. Есть способы взаимодействия с залом, много анекдотов или, вернее сказать, опытов на эту тему. Например, если из зала кричат: «Громче!», начинаешь тише говорить. Это напоминает диалог с соперником.
Говорят, любое искусство стремится стать похожим на музыку.
Это так. Музыка — нечто не принадлежащее человеку, украденное, подслушанное. Это как эфир, про который спорили, есть он или нет. Вроде бы решили, что он есть, но от нас его скрывают… Музыка повсюду, счастлив тот, кто слышит или может воспроизвести услышанное. Мы рождаемся в мире звуков, еще не видя, слышим мир. Говорят, все новорожденные, независимо от национальности, места рождения и так далее, одинаково кричат ноту ля первой октавы. Стало быть, есть какой-то космический камертон…
Вы не пробовали сочинять музыку?
Пробовал. Получалось похоже на кого-то. Из-за свойственного мне перфекционизма перестал этим заниматься. На мой взгляд, для сочинительства нужен либо момент отчаяния, либо некий дилетантский подход. Въедливый перфекционизм мешает, начинаешь сравнивать и чувствуешь собственное несовершенство.
В музыке перфекционизм мешает, а в актерстве?
А в актерстве помогает. Актер может и должен, наверное, сомневаться. Для того чтобы родить мелодию, нужно дойти до героического предела, понять и смириться с тем, что переписать ее уже не удастся. Актер же может без конца сомневаться. Его дело — стремление.