«Если врачу проще отправить в морг — он так и сделает» Академик Сергей Готье о нехватке органов для трансплантации и детском донорстве

В 2016 году Центр трансплантологии и искусственных органов имени Шумакова сделал 132 пересадки сердца. Мировой лидер по этому виду операций — госпиталь Cedar Sinai в Лос-Анджелесе — за прошлый год сделал 122 пересадки. Директор Центра, академик РАН Сергей Готье, рассказал «Ленте.ру» о том, почему пересадка сердца по-прежнему остается предметом гордости трансплантологов, что мешает развитию детского донорства и стоит ли делать трансплантацию человеку, который сам не желает быть донором после смерти.

«Лента.ру»: Первая пересадка сердца была сделана 50 лет назад. Почему трансплантологи до сих пор так гордятся этими операциями?

Готье: Потенциальные реципиенты сердца — самые «рисковые» пациенты, самые опасные с точки зрения прогноза. Сегодня он еще дышит, а завтра уже «остановился», и все. Трансплантацию сердца пациенту с критической сердечной недостаточностью нужно выполнить в считаные часы. А система помощи таким больным в масштабах всей страны, увы, далеко не идеальна. Это дорогостоящая высокотехнологичная помощь, требующая квалифицированных специалистов.

Это медикаментозная и механическая поддержка сердечной деятельности. Пока эти механизмы частично или полностью берут на себя функцию сердца, больного мы можем «привести в порядок», компенсировать нарушенные функции других органов и таким образом подготовить человека к трансплантации. Мы добились того, что любой пациент, поступающий в наш центр с критической сердечной недостаточностью, доживает до операции и получает донорское сердце. Таких пациентов становится все больше, но возможности центра тоже растут. Процесс не то чтобы упрощается, но становится более знакомым и управляемым.

Сколько пациентов не доживает до выписки?

Если говорить о госпитальной летальности «сердечных» пациентов — то это 6-8 процентов среди более-менее сохранных, относительно легких больных. Если же говорить о тяжелых пациентах, которые проходят через механическую поддержку кровообращения, — то в пределах 10-13 процентов. Вполне приемлемая цифра по мировым меркам. Но без нашего вмешательства все те пациенты, которым мы помогаем, умерли бы однозначно, без вариантов.

Донорских органов вам хватает?

Скажем так. Нам удалось построить механизм, который в какой-то степени гарантирует нам сносное обеспечение донорскими органами. Почему сносное? Потому что мы сравниваем наши возможности с развитыми странами Европы и США, где эта система в том или ином виде функционирует уже много лет. У нас же ситуация начала меняться только в 2012 году. Важные решения московского департамента здравоохранения позволили развивать систему посмертного донорства в столице.

За счет чего?

Мы применяем принципы испанской системы. Испания в конце 1980-х годов стала лидером мировой трансплантологии. Наш коллега Рафаэль Матессанс разработал особую систему донорства. Она очень простая. В каждой больнице имеется человек, ответственный за выявление потенциального донора и организацию сохранения жизнеспособности его органов, в том числе и после его смерти. Эта технология называется кондиционированием.

Итог — в Италии и Франции — 25-27 случаев посмертного донорства на миллион населения в год. А у испанцев этих случаев — 34-35. Но и это не потолок: в Хорватии, например, 40. Это свидетельствует не об искусственном создании числа доноров (то, что желтая пресса называет черной трансплантологией, разбором на органы в подвале), а о хозяйском, так сказать, подходе к национальному ресурсу, который можно использовать.

Ну и как приживается испанская система на российской почве?

Испанская система начинается с координаторов (врачей-реаниматологов или среднего медперсонала). Они информируют трансплантационные центры о наличии потенциальных доноров, решают другие вопросы (например, транспортировки), могут влиять на процесс кондиционирования донора — исправлять какие-то недостатки. Но врач работает с уже умершим человеком и тут возникают сложности с моральной стимуляцией. Ты продолжаешь работать с пациентом, понимая, что уже не можешь ему помочь. Поэтому этот труд, как и любой другой, должен быть оплачен.

До недавнего времени в России эту работу медики выполняли бесплатно. Это была добровольная инициатива людей, которые к тому же сталкивались с непониманием коллег. Мы им очень благодарны: они давали нам шанс спасать людей. Но в 2015 году приняли изменения в закон «Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации», в которых деятельность по кондиционированию доноров признана медицинской и выделено финансирование. Проще стало работать главврачам, которые, даже понимая важность этой работы, раньше не могли ее обеспечить финансово. Думаю, в 2017 году мы увидим увеличение, пусть и не резкое, числа трансплантаций в региональных центрах.

Сегодня, надо полагать, показатели этих центров не самые высокие.

Чтобы органы, полученные в больнице региона, пересадить пациенту в том же регионе, нужно местное учреждение, способное выполнить трансплантацию. Не все клиники сегодня укомплектованы и финансируются в достаточной степени, чтобы делать пересадки сердца. Хотя бы до тридцати операций в год. Но это уже вопрос не только оборудования, но и квалификации хирургов-трансплантологов и реаниматологов. От их подготовки зависит количество эффективных доноров (тех, от которых можно успешно пересадить хотя бы какой-нибудь орган). Главврачи должны выделять деньги на эту работу. Ведь если врач на месте не заинтересован в сохранении донора, если ему проще его «отключить» и отправить в морг — то он так и сделает.

В последние годы регулярно поднимается вопрос об отмене презумпции согласия, при которой донорские органы можно забирать без прижизненного согласия пациента или посмертного согласия его родственников.

На мой взгляд, и его разделяют многие мои коллеги, отмена презумпции согласия — это шаг назад. И сохранить ее, особенно с учетом нашего менталитета и недоверия к медицине, нужно любой ценой. К счастью, отменять презумпцию никто не собирается. Пока во всяком случае. Более того: даже Франция, где действовал принцип испрошенного согласия родственников, сейчас переходит к системе, при которой, чтобы органы после смерти не изъяли, надо заказным письмом направить свой прижизненный отказ в особый государственный орган. Для всех прочих действует презумпция согласия.

Что так? В Европе с ее показателями посмертного донорства наблюдается дефицит органов?

Переизбыток беженцев и мигрантов. Соответственно, снижение общего уровня образования и сознательности населения. Больных больше, потребность в донорских органах выше, а доноров в процентном отношении меньше. Реестр прижизненных отказов нужно обязательно создать и у нас — как юридический противовес презумпции согласия. А заодно и регистр волеизъявлений, где человек будет писать «Я хочу, чтобы мои органы после смерти были использованы». Хотя в такое я верю слабо, но все-таки.

Стоит ли отказывать в трансплантации человеку, который попросил внести его в регистр отказов?

Я считаю это неправильным решением. С точки зрения медицины и логики врача, это неправильно. Это как отказывать в медицинской помощи людям другого вероисповедания. Отказываясь от потенциального донорства, человек мог не подумать, быть под воздействием разговоров или желтой прессы. А потом не нашел времени изменить решение. Или просто забыл. А сегодня он умирает, ему нужно срочно донорское сердце. И что же, дать ему умереть? Это нарушение конституции, этого не должно быть в российском праве.

Возможен ли в России нелегальный оборот органов, в частности продажа и пересадка их иностранцам?

Для того чтобы поставить точку в этом вопросе, отвечу — случаев пересадки российских донорских органов иностранным гражданам или отправки органов за рубеж не было. До 2008 года, а именно тогда было образовано Российское трансплантологическое общество, некоторые центры действительно приглашали иностранных реципиентов для пересадки почки, что имело крайне негативный резонанс среди наших коллег за рубежом. Именно поэтому главным принципом общества был отказ от подобной практики. Наши донорские органы, являясь национальным достоянием, принадлежат только гражданам России.

Восстановление Минздравом института главных внештатных специалистов субъектов РФ обеспечило прозрачность судьбы каждого изъятого органа в виде ежегодно публикуемого регистра трансплантологического общества. А с 2016 года начала функционировать общероссийская система учета. Кстати, деятельность по изъятию и пересадке донорских органов жестко контролируется местными надзорными и правоохранительными органами. Так что разговоры об утечке донорских органов из России такие же досужие сплетни, как и похищение детей для разборки на органы.

Это еще одна чувствительная тема — детская трансплантология. Тут с донорством все обстоит еще хуже?

Инструкция о констатации смерти мозга у детей, позволяющая развивать детское донорство, уже год как действует, но пока ни одного случая забора детских органов в России не было. Это подразумевает обязательное согласие родителей. И дело не в том, что родители отказывают — с ними даже никто из реаниматологов не решается заговаривать об этом. Родители зачастую настроены резко отрицательно, и, разумеется, их можно понять. Важен хотя бы один резонансный случай, например как это было в Италии, когда один погибший ребенок стал донором и сохранил жизнь нескольким малышам. Если такой случай правильно подать, показать людям, что это возможно, что это правильно, что это спасет других детей, то это может сработать.

Что важнее, квалификация врача или правильные инструкции, грамотно выстроенные протоколы лечения?

Бывают очень разные врачи. Вроде бы одинаково квалифицированные, но к одному идут, потому что порекомендовали, посоветовали, а от других больные стремятся при первой возможности уйти. У первого меньше ошибок, лучше результаты. А если такой врач еще, простите, и бабок не дерет с людей, ему вообще нет цены. Каждый, кто обучается тому или иному ремеслу, и врачебному тоже, проявляет те или иные возможности и талант. Один работает «от и до», а другой — «с полетом»: он и «до» сделает больше, и «после» все несколько раз перепроверит.

Это профессионализм, протоколом его не заменить. Был такой случай. В госпитале «Маунт Синай» в Нью-Йорке известный хирург Чарльз Миллер сделал свою 99-ю трансплантацию правой доли печени. Донором был живой родственник пациента, журналист. И этому донору на второй день после успешной операции дежурный молодой врач, вполне по протоколу, удалил зонд и дал поесть. Естественным образом, не через зонд. И донор подавился куском лобстера из супа, а врач не смог его интубировать. Не знал как, не умел, не по протоколу. Донор умер. Развернулась такая кампания в прессе, что Миллер после этого несколько лет работал где-то в Африке. К протоколу еще мозги нужны.

Где берутся врачи с мозгами?

Чтобы были хорошие врачи, нужны хорошие студенты и ординаторы. Были годы, когда уровень образования, и не только медицинского, резко снизился, требования уменьшились, и оплата труда была смешной. Сейчас лучше, но далеко не идеально. Становление врача зависит от того, с кем рядом он работает. Молодежь в нашем центре заинтересована, учится, пытается самостоятельно работать, стремится расти. Но ей нужны правильные учителя. Нужно не только рассказывать, но и показывать, причем демонстрировать не только медицинские манипуляции, но и пример отношения к делу. Если наставник не живет в буквальном смысле на работе, то и его ученики не будут понимать, что и зачем они делают. У них не будет ориентира, дисциплинирующего фактора личного примера. Раньше крупные врачи, руководители больниц при этих же больницах и жили, постоянно контролировали все происходящее и помогали начинающим.