Кто боится Эдварда Олби? Страх смерти и ненависть к себе в спектакле «Все кончено»

В Московском театре юного зрителя состоялась премьера нового спектакля режиссера Камы Гинкаса. «Все кончено» по пьесе американского драматурга Эдварда Олби — постановка о том, как смириться с неизбежностью конца и научиться жить по-настоящему, зная, что будущее — синоним смерти и небытия.

Премьеру Камы Гинкаса играют в камерном пространстве фойе второго этажа — там же, где идет другой спектакль по пьесе Олби, «Кто боится Вирджинии Вульф?». Дистанция между импровизированной сценой и залом отсутствует: в некоторые моменты спины актеров касаются колен смущенно улыбающихся зрителей. Собственно, и путь к своему месту приходится проделать через сцену, через гостиную, в которой на стульях и креслах, на банкетке, за столом, расположившемся в центре, несколько человек, пожилых и молодых, томятся в невеселом ожидании. Фабула пьесы Олби исчерпывается, по сути, предлагаемыми обстоятельствами: умирает престарелый господин, некая знаменитость. В его последние часы собрались близкие — жена и дети (семья, покинутая им много лет назад), любовница, с которой прожил последние десятилетия, лучший друг. Внизу (об этом все время говорят персонажи) столпились журналисты, жадные до сенсаций.

Игровое пространство — пятачок той самой гостиной, широкая лестница, ведущая наверх — туда убегают дети, не в силах вынести манерное, болезненно-изощренное словоблудие взрослых. Есть еще лестница вниз, ведущая, видимо, на улицу, к тем самым ненасытным папарацци, и арка слева — там, скрытая от глаз зрителей, располагается комната умирающего. Оттуда временами выныривают двое служителей смерти, двое проводников с того на этот свет — философски настроенный доктор (Игорь Ясулович играет его умудренным старцем, которому, впрочем, не чужды инфантильные обиды) и скептическая, с уверенными жестами и невозмутимым лицом сиделка (Виктория Верберг), каждым своим появлением разрушающая флер витиеватых разговоров мающихся родственников.

Волей-неволей вспоминаешь предыдущий спектакль по Олби, складываешь две истории в дилогию. В первом спектакле все бурлило буквально с самого начала, и жизнь во всех своих, пусть агонистических формах била фонтаном, яростно и губительно, герои, разрушая себя и друг друга дотла, возрождались для новых жестоких игр. Здесь же воздух как будто разрежен, время течет мучительно медленно, атмосфера сворачивается в густой кисель, и лишь иногда страх смерти и одиночества прорывается истерической вспышкой. Жизнь выморочена неизбежностью конца, наплывающей из соседней комнаты.

Много пауз, крупных планов и движения вхолостую: герои то застывают в неудобных, напряженных позах (даже короткий и нервный сон на коротком диванчике кажется какой-то судорогой измученного ожиданием организма), то мечутся по замкнутому пространству, в котором находиться, в общем-то, невозможно, невыносимо, но и уйти нельзя. Здесь, в этом сюжете, казалось бы, напрашиваются метафоры характера литературоведческого и мифологического — не так все просто и с этим доктором, присутствующим при рождении и смерти уже не первого поколения этого рода. Да и сама эта комната, эта банька с пауками, напоминает чистилище. Но одно из главных достоинств спектакля Камы Гинкаса именно в борьбе с подобным искушением, в отказе от напрашивающейся многозначительности. Зритель волен думать о чем угодно и проводить собственные параллели, но спектаклю, как и многим другим работам Гинкаса, свойственна суровая строгая простота, отрезвляющая жесткость и будничность ситуации. Но в этом царстве наплывающей смерти есть место и ситуативному юмору, и лукавому взгляду со стороны, позволяющему обнаружить горькую и смешную парадоксальность этой встречи бесконечного и сиюсекундного, значительного и мелкого.

Пьеса «Все кончено» ощутимо многословна, и эта многословность — не только авторская черта драматурга, но и социальная, историческая характеристика: герои Олби бережно сохраняют свою аристократичность, свою принадлежность к высокому обществу. В их речи — вековая привычка к искусным беседам, плетению словес; они умеют любой диалог превратить в благообразную дуэль, а любую эмоцию отлить в безупречную с точки зрения филологии и этикета форму. В спектакле Гинкаса эта велеречивость нивелирована интонацией: надменность сменяется простодушием, а чопорность каким-то беззащитным ерничаньем на грани юродства. «Боже, какой я была девочкой, когда он пришел ко мне...» — ностальгически-жеманно повторяет жена. Раз, другой, но в какой-то момент ее ревниво передразнит любовница. «Боже, какой вы были девочкой…» — «Вот такой была девочкой!» — грубо оборвет ее издевку жена, подняв кверху большой палец. Или вот, например: «Как это называется, когда убиваешь свою дочь…» — меланхолично, как бы невзначай, размышляет жена, реагируя на очередной эмоциональный всплеск своего взрослого ребенка. Юмор рождается из неожиданных столкновений бытовых интонаций с литературообразностью сложносочиненного языка, а также из естественных, спонтанных реакций, опрокидывающих все изобретательные хитрости, с какими действуют эти, связанные одной судьбой, люди друг против друга. «Я всю жизнь любила одного…» — раздумчиво говорит жена, и друг семьи (Валерий Баринов), ее давний любовник, обиженно привскакивает со стула.

Спектакль вроде бы полицентричен, каждому дано время, даны слова, чтобы объяснить свое горе, чтобы запутаться в собственных чувствах, обидах и тайных желаниях. Несчастная дочь, живущая с каким-то мерзавцем, в претензиях к матери — ее не научили любить, ее саму недолюбили, и ей, неуверенной, некрасивой, несчастливой, и здесь не находится места: она метнется вниз и приведет журналистов, устроит скандал, обзовет старших женщин «бл…ми», ужаснувшись их неуместному умению вести светские разговоры и держать мину. Анна Ежова играет свою героиню обычной испуганной девочкой, повзрослевшей как-то вынужденно, несвоевременно. Она неприятна, ее лицо все время сведено какой-то злой судорогой, но в определенный момент она оглянется беспомощно, голос дрогнет: «Кто-нибудь меня любит?» Вопрос, в котором и ужас, и надежда. Вопрос, за который она еще минуту назад высмеяла бы себя сама. Ее брат, неудачливый сын знаменитого отца, потише: все сидит понуро на стуле, редко выныривая из своей прострации. Кинется вон из комнаты, а потом прибежит потрясенный воспоминаниями о детстве, проведенном в этом доме. Впрочем, наверное, у этого персонажа (Илья Смирнов) здесь меньше всего возможностей, он несколько карикатурен, и его палитра эмоций сводится лишь к надрывным всхлипам, вперемешку с молчаливым присутствием на сцене. Важный момент — все герои в пьесе Олби гораздо старше тех, кого вывел на сцену Гинкас — жена и любовница совсем еще не стары, но особенно заметно эта поправка коснулась детей. Когда мать говорит почти пятидесятилетним детям, что жизнь их пустая, что рада отсутствию внуков — это одно, но когда эти же слова обращены к двадцатилетним, звучит совсем беспощадно. В первом случае с жестокостью примиряешься, так как всех этих людей объединяет чувство уходящей жизни, во втором же героиня Ольги Демидовой — почти Медея, мстящая своим детям за собственное несчастье.

Самое интересное — отношения двух женщин, которых в разные времена любил один мужчина. Любовница в исполнении Оксаны Лагутиной — грациозная, с красивой фигурой, сдержанная женщина из европейских старомодных романов. Героиня Ольги Демидовой, напротив, родом из советских мелодрам — уставшая, тянущая на себе эту жизнь с ее обязательствами, детьми, домами, работой как какой-то с рождения ей предписанный груз. Ее любовь, ее чувство просыпается во всей своей силе именно сейчас, пробивая себе дорогу через привычку, через обиды, через быт. Ее упрямая борьба за тело еще живого мужа абсурдна, но объяснима и даже трогательна. Любовница настаивает на кремации — якобы это воля умирающего — жена требует похорон. Спектакль возвращается к этому разговору раз за разом, фиксируя страшноватый парадокс: женщины горячо спорят о будущем, даже произносят само это слово, «будущее», имея в виду смерть и небытие.

Пересказывать все крутые виражи этого якобы статичного спектакля — дело неблагодарное: нужно видеть, как сближаются эти женщины, предчувствуя скорое одиночество, как отдаляются вновь, возрождая былую ревность, как заговаривают свои страхи нелепой болтовней или пускаются в воспоминания, которые оказываются не анестезией, а новой болью. В конечном итоге, невеселый, совсем не оптимистичный спектакль Гинкаса отрезвляет, подстегивает — выходишь из зала и торопишься жить, вспоминая, как герои пьесы Олби проживают не прожитое по-настоящему тогда, когда все уже кончено.