«Уж не мужчина ли у нее завелся» Элис Манро о непредсказуемости человеческих отношений

Вот уже тридцать лет Элис Манро называют лучшим в мире автором коротких рассказов, но до широкого российского читателя ее книги дошли только после того, как писательница получила в 2013 году Нобелевскую премию по литературе. Манро принято сравнивать с Чеховым: подобно русскому классику, она — мастер рассказывания историй. Ее новый сборник рассказов «Тайна, не скрытая никем» вышел на русском языке в издательстве «Азбука». «Лента.ру» публикует фрагмент книги.

Луиза подружилась кое с кем из коммивояжеров, которые часто останавливались в гостинице. Одного звали Джим Фрери. Он продавал пишущие машинки, конторское оборудование и разные канцелярские товары. Джим был светловолосый, сутулый, но крепкий мужчина лет сорока пяти. По его виду казалось, что он торгует не канцтоварами, а чем-то более массивным и более важным в мужском мире — например, сельскохозяйственными орудиями.

Джим Фрери упорно разъезжал с товаром все время, пока бушевала испанка, хоть и рисковал наткнуться на закрытую дверь магазина. Иногда закрытыми оказывались и гостиницы, а также школы, кинотеатры и даже  — хотя Джим считал, что это безобразие, — церкви.

— Им должно быть стыдно, этим трусам, — сказал он Луизе. — Что толку прятаться дома и ждать, когда тебя накроет? Вы вот не закрывали библиотеку, верно ведь?

Луиза сказала, что закрывала только на время собственной болезни. У нее испанка прошла легко и длилась едва ли неделю, но все равно ее, конечно, отправили в больницу. Не позволили остаться в гостинице.

— Трусы, — сказал он. — Кому суждено заболеть, тот заболеет. Верно ведь?

Они обсудили тесноту в больницах, смерть докторов и медсестер, унылое зрелище бесконечных похорон. В Торонто Джим Фрери жил через дорогу от похоронного бюро. Он говорил, что там по-прежнему использовали черных лошадей, черный катафалк и все дела на похоронах людей, которые при жизни были большими шишками.

— Днем и ночью шли, — рассказывал он. — Днем и ночью.

Он поднял бокал и сказал:

— Ну, за наше здоровье. У вас цветущий вид.

Он подумал, что Луиза стала выглядеть лучше. Может, начала румяниться. У нее была бледно-оливковая кожа, и Джиму казалось, что раньше у нее щеки были совершенно бесцветными. Она и одеваться стала элегантней, и старалась быть любезней. Раньше она бывала то мила, то резка  — по настроению. Еще она теперь пила виски, хоть и обязательно разбавляла его водой. Раньше она ограничивалась бокалом вина. Уж не мужчина ли у нее завелся, подумал Джим, раз она так изменилась. Впрочем, появление мужчины объясняло только перемены во внешности, но не повышенный интерес к жизни вообще — а Джим был почти уверен, что с Луизой случилось именно это. Наверно, дело в том, что она поняла: ее время уходит, а ряды женихов поредели из-за войны. Это могло толкнуть ее на решительные действия. Она была умней, приятней в разговоре, да и красивей большинства тех, кто уже замужем. Отчего же такая женщина до сих пор одна? Бывает просто невезение. Или неудачное решение в момент, определяющий судьбу. А может, в былые дни она держалась чуть-чуть слишком резко и уверенно, отпугивая мужчин?

— Но все равно, жизнь не остановишь, — сказал он. — Вы правильно сделали, что не стали закрывать библиотеку.

То было ранней зимой 1919 года, когда эпидемия испанки вроде бы прошла и вдруг вспыхнула снова. Джим и Луиза были практически одни во всей гостинице. Только пробило девять, но хозяин гостиницы уже ушел спать. Его жена лежала в больнице с испанкой. Джим Фрери принес бутылку виски из бара (закрытого, чтобы не служить рассадником болезни), и они с Луизой сидели в столовой, у окна. Снаружи сгустился зимний туман и как будто давил на стекло. В тумане можно было едва-едва разглядеть уличные фонари и машины, осторожно едущие по мосту.

— О, это было не из принципа,  — сказала Луиза. — То, что я держала библиотеку открытой. Я это сделала по личным причинам.

Тут она засмеялась и пообещала рассказать необычную историю.

— Должно быть, от виски у меня развязался язык.

— Я не сплетник, — заверил ее Джим.

Она посмотрела на него жестким смеющимся взглядом и сказала: если человек объявляет, что он не сплетник, то, скорее всего, именно сплетником и окажется. То же самое, если тебе обещают, что никогда, ни одной живой душе не откроют секрет.

— Вы можете рассказывать эту историю где хотите, кому хотите, главное — не здесь в городе, и не называйте настоящих имен. Я надеюсь, что вам можно доверять. Хотя сейчас кажется, что мне все равно. Наверно, когда хмель выветрится, я буду думать подругому. Моя история весьма поучительна. Это урок женщинам — история о том, какими дурами они себя выставляют. Вы скажете  — что тут нового, о таком слышишь каждый день!

Она стала рассказывать о солдате, который вдруг начал писать ей с фронта. Он помнил ее по тем временам, когда ходил в библиотеку. Но Луиза его не помнила. Однако ответила по-дружески на его первое письмо, и между ними завязалась переписка. Он назвал свой адрес в городке, и она сходила посмотреть на дом, чтобы рассказать солдату, как там обстоят дела. Он перечислил книги, которые читал, и она в ответ тоже. Короче говоря, каждый открыл другому нечто личное, и отношения стали теплее. Сначала с его стороны — он признался первым. Она-то не торопилась подставляться по-глупому. Сперва она думала, что просто жалеет солдата. Даже позже ей не хотелось отвергать его чувства и ставить его в неловкое положение. Он попросил ее фотографию. Она сфотографировалась  — ей не понравилось то, что вышло, но она послала снимок. Он спросил, нет ли у нее жениха, и она честно ответила, что нет. Он не прислал своей фотографии, да Луиза о ней и не просила, хотя, конечно, ей было любопытно, как он выглядит. На фронте ему было бы непросто сфотографироваться. Более того, Луиза не хотела показаться женщиной, которая перестает хорошо относиться к мужчине, если он невзрачен с виду.

Он писал ей, что не надеется вернуться домой. Что не так боится умереть, как уподобиться кое-кому из раненых, виденных им в госпитале. Он не стал вдаваться в детали, но Луиза предположила, что он имеет в виду случаи, о которых в тылу только начали узнавать, — живые обрубки, слепые, чудовищно обезображенные ожогами. Он не скулил о своей судьбе, Луиза и не думала его в этом обвинять. Просто он смирился со смертью, и она была для него предпочтительней некоторых других вариантов, и он думал об этом и написал Луизе, как пишут о таких вещах невесте.

Под конец войны он вдруг замолчал. Луиза ежедневно ждала письма, но письма не было. Ничего не было. Она боялась, что он оказался в числе тех солдат, кому не повезло больше всего, — тех, кого убили в последнюю неделю, последний день или даже последний час войны. Она ежедневно просматривала местную газету, где печатались имена новых раненых и убитых,  — это продолжалось даже после Нового года, но имени Джека среди них не было. Теперь газета начала публиковать и сведения о солдатах, возвращающихся с фронта,  — часто при имени была еще фотография и краткий отчет о радостной встрече. И тут она увидела его имя  — очередное имя в списке. Его не убило, не ранило — он возвращался в Карстэрс, а может, уже и вернулся.

Именно тогда она решила держать библиотеку открытой, несмотря на эпидемию. Каждый день Луиза была уверена, что сегодня он придет, каждый день была готова к его приходу. Воскресенья были для нее пыткой. Входя в здание муниципалитета, она всегда представляла себе, что он уже там — стоит, прислонившись к стене, и ждет ее. Порой эта уверенность была так сильна, что Луиза видела тень и принимала ее за человека. Теперь она знала, откуда берутся рассказы о привидениях. Каждый раз, когда открывалась дверь, Луиза ждала, что сейчас, подняв голову, увидит его. Иногда она обещала себе не поднимать взгляд, пока не досчитает до десяти. В библиотеку приходило мало народу — из-за испанки. Луиза взялась за реорганизацию библиотечных материалов, чтобы не сойти с ума. Она неизменно запирала библиотеку минут на пять-десять позже положенного времени. И, выходя на улицу, думала, что, может быть, он стоит через дорогу, на ступеньках почты, и смотрит, стесняясь подойти. Конечно, Луиза беспокоилась также, что он заболел, и всегда переводила разговор на новейшие случаи испанки. Но никто не произнес его имени.

Именно в это время она полностью бросила читать. Обложки книг казались ей гробами, обшарпанными или пышными, а внутри с тем же успехом мог быть прах.

Ведь это простительно, правда? Она думала, что после таких писем он не может не появиться, не может просто взять и внезапно замолчать. Ведь правда, это естественно с ее стороны? Ей можно простить уверенность, что он обязательно переступит ее порог,  — после таких-то клятв? За окном проходили похоронные процессии, но Луиза не думала о них — ведь это не его хоронили. Даже свалившись с испанкой, лежа в больнице, она думала лишь о том, что надо встать, надо идти назад, в библиотеку, чтобы его там не встретила запертая дверь. Она кое-как оправилась и, едва держась на ногах, вышла на работу. Однажды в жаркий послеобеденный час она раскладывала на стойках свежие номера газет, и его имя прыгнуло на нее со страницы, как бредовое видение. Она прочла короткое сообщение о его браке с некой мисс Грейс Хоум. Эту девушку Луиза не знала. Грейс Хоум не ходила в библиотеку.

Невеста была в платье из палевого шелкового крепа с коричнево-кремовым кантом и бежевой соломенной шляпе с коричневыми бархатными лентами. Фотографии в газете не было. Коричнево-кремовый кант. Таков был конец Луизиного романа, и другим он быть не мог.

Но всего несколько недель назад у нее на конторке в библиотеке — в субботу вечером, когда все ушли и она заперла двери и выключала повсюду свет,  — обнаружился клочок бумаги. С нацарапанными на нем словами. «Я был обручен до того, как ушел на фронт». Никаких имен — ни его, ни ее. Но рядом лежала ее фотография, придавленная пресс-папье.

Он заходил в библиотеку в этот самый вечер. Посетителей было много, и Луиза часто покидала конторку, чтобы найти ту или иную книгу, поправить газеты, вернуть книги на полки. Он был в одной комнате с ней, смотрел на нее. Он рискнул. Но так и не дал о себе знать.

Перевод Татьяны Боровиковой