Инна Чурикова вышла на сцену Театра Наций в бенефисной роли английской королевы Елизаветы II. Британский драматург Питер Морган в своей «Аудиенции» предположил, о чем могла бы говорить Елизавета II с Уинстоном Черчиллем, с Маргарет Тэтчер, с Дэвидом Кэмероном и другими. На российской сцене пьесу поставил Глеб Панфилов.
Используя несколько устаревшую терминологию, можно сказать, что пьеса «Аудиенция» Моргана, знатока церемониала и высших властных кругов, в постановке Панфилова — костюмный спектакль.
Здесь большое значение уделили именно оформлению, именно визуальной, со знанием дела реконструированной роскоши. Декорации зрительно увеличивают и углубляют сцену Театра Наций: если сам Букингемский дворец и его окрестности нам показывают проекцией на экране, то могущественные колонны, балкон и скульптурная позолоченная скульптура выстроены в трехмерном режиме.
Вообще, обстановка, ее историческая обоснованность, интерьер как элемент традиции, очевидно, важны для автора текста как для носителя британского сознания: Конюший (высокий чин при дворе; Владимир Еремин), он же рассказчик, в самом начале спектакля степенно рассказывает о стульях, об обивке, о последней реконструкции. Для зрителя российского, чье историческое сознание расколото и противоречиво (идея преемственности власти, например, очевидно дискредитирована), все это звучит как экзотика, как волшебная сказка. Надо честно сказать, что в пьесе, как ни крути, много чужеродного для российской реальности, и наверняка важный пласт, связанный с историей, политикой, национальной самоидентификацией, для нас остается мертвым грузом; подключение возможно лишь на уровне общечеловеческом, на уровне несколько абстрактной темы — роль личности в истории.
Фото: Театр Наций
И надо сказать, что Инна Чурикова, которая впервые вышла на сцену Театра Наций — в бенефисной роли английской королевы Елизаветы II, играет эту тему подробно и убедительно — играет свою королеву не только и не столько как олицетворение высших моральных качеств, а скорее как сгусток животворящей энергии, оплодотворяющий мертвенную традицию. Ее притягательность — в парадоксальной гармонии, с которой в одном человеке, в одной героине, уживаются аристократизм и простота, достоинство и беспечность, лукавство и искренность. При этом, в слабостях и даже в некоторой мимолетной неприглядности, необаятельности Чурикова своей королеве не отказывает, спасая ее от слащавости и морализаторства.
Пьеса Моргана отталкивается от традиции — на протяжении многих десятилетий каждую неделю премьер-министр Великобритании приходит с визитом в Букингемский дворец, чтобы рассказать своей королеве о положении дел в государстве. Опять же по традиции (невольно ловишь себя на мысли, почему же такие разные коннотации возникают у этого слова в зависимости от национального контекста…) разговоры эти не записываются, протоколов не ведут. Сама эта ситуация заставляет задумываться об особенной роли неписаного, о роли ритуала, придающего системе в любые, пусть и зыбкие, времена ощущение устойчивости, основанной на уважении и непрерывающемся общении. Пьеса, конечно, не документальная, Морган нафантазировал содержание этих бесед, предположил, о чем могла бы говорить Елизавета II с Уинстоном Черчиллем, с Маргарет Тэтчер, с Дэвидом Кэмероном и другими. Может быть, опять проблема в трудно адаптируемых для российского статус-кво обстоятельствах, но веришь не всегда — и содержанию, и интонации. В предпремьерных материалах писали о том, что драматург специально для российской постановки текст дописал, насытив его подробностями взаимоотношений двух стран — так появились упоминания о Горбачеве, о санкциях и так далее. Слушая эти тексты, испытываешь некоторую досаду — слишком уж виден свежий шов, слишком уж чувствуется некоторая вынужденность этих неловких дополнений и разъяснений.
Фото: Театр Наций
Чтобы закончить тем, что расстроило, придется сказать и еще об одной линии — о прошлом, то и дело вторгающемся в настоящее королевы: когда распахивается глубина сцены, мы видим юную девушку, принцессу, страстно мечтающую о брате. Так сильно не хочется ей быть королевой. Так в спектакль входит тема долга, и все же нельзя не отметить некоторую банальность — слишком умозрительная ситуация, слишком неживые сцены, слишком абстрактная девушка, в интонациях которой много от розовских восторженных, «правильных» героинь, но не от меланхоличной аристократичности взрослеющей, сомневающейся в своей судьбе наследницы.
Спектакль подчеркнуто статичен — и хоть нельзя не заметить в нем некоторой архаичности, уважение вызывает его намеренная аскетичность (речь не об оформлении, а именно о существовании актеров, о сосредоточенности на тексте, на мысли): «Аудиенция» не играет с нами в поддавки, не пытается уберечь нас от собственной монотонности и дотошности.
В самом финале все действовавшие в этой пьесе премьер-министры выстроятся за спиной Елизаветы — Инна Чурикова, отдалившись от своей героини, посмотрит на нее со стороны, с восхищением и мудрой деликатностью задумается над загадкой этой фигуры. Еще чуть раньше, в сцене последней аудиенции, она взглянет в зал и скажет: «В чем было ее достижение? Жила долго, перерезала ленточку, умела уходить в себя и молчать». И в этой интонации опять поразительное сочетание иронии по отношению к персонажу, самоиронии и ненатужного, что ли, естественного достоинства.
В спектакле Елизавета II общается с семью премьер-министрами: Инна Чурикова меняет наряды, от траура по отцу до узнаваемого розового делового костюма с юбкой, грациозно носит украшения (редкий случай — вопреки знаменитому монологу Жванецкого о том, как забавно смотрятся отечественные артисты, пытающиеся играть аристократов, актрисе «Ленкома» эти диадемы, тиара, массивные серьги очень к лицу). Кто-то из премьеров возникает здесь эпизодически, в формате интермедии, кому-то дано большее сценическое время, чтобы раскрыться. И все-таки и в этом спектакле свита играет королеву — все без исключения премьер-министры отчасти пародийны, каждый нарисован крупными мазками, яркими красками: Маргарет Тэтчер (Вера Воронкова) — решительная, скандальная, резкая, и лишь терпеливая твердость королевы вскрывает в ней глубокую женственность, полутона. Дэвид Кэмерон (Олег Масленников-Войтов) размахивает руками, говорит громко, деланно смеется — иронично-нелеп в своей неуместности в этих строгих интерьерах. Каждый из этих образов позволяет Инне Чуриковой открыть еще одну грань в характере своей героини — например, сочувствие в сцене визита в больницу к Гарольду Макмиллану.
Фото: Театр Наций
И все-таки среди этой плеяды несколько плоских портретов есть исключение: отношения Елизаветы и Гарольда Уилсона — отдельный сюжет пьесы, к которому возвращаются дважды: теплым воспоминанием отзывается королева на вопрос, отдавала ли она кому-то из своих собеседников предпочтение. Сергей Колесников играет своего Уилсона-лейбориста настоящим трудягой по призванию, достаточно наивным, лишенным пафоса и лоска. Кажется, что его «левизна» — от врожденного чувства социальной ответственности, от какого-то ясного понимания справедливости, а не только от глубоких познаний в экономике. Уилсон появляется в кабинете Елизаветы как восторженный турист, с фотоаппаратом на плече — довольно бесцеремонно, но все-таки с несколько извиняющейся улыбкой, просит ее о фотографии для жены и отца. И несколько обескураженная поначалу королева встает рядом, вытягивается по струнке, замирает и честно признается фотографу: «Я моргнула». Другой эпизод — неформальная встреча в шотландской резиденции, где королева предлагает премьеру клетчатый плед и чашку с горячим напитком. Искренность Уилсона, его беззащитная, не нахрапистая, безыскусность в делах этикета, его естественная привязанность к простому и важному, к семье, к своей детской мечте, притягивают королеву; их вроде бы неожиданная дружба, объясняется чувством узнавания — Елизавета в этом мире иерархии и церемонии нашла своего, «простого», человека, в котором чувство побеждает расчет, а совестливость — амбицию.
«Аудиенция» — спектакль вязкий, в нем нет недосказанности и полутонов, здесь все проговаривается словами. И все же Инна Чурикова, которой какое-то особенное, природное чувство достоинства позволяет, как и ее героине, быть разной, в том числе и уставшей от роли морального авторитета, — преодолевает эту старательность текста, превращая свою Елизавету из четко прописанного персонажа в человека противоречивого, живого, не прикрывающегося никакой маской.