«Нацисты тоже творили мифы из прошлого» Что мешает России и Германии примириться со своей исторической памятью

Сразу после Второй мировой войны под давлением союзников по антигитлеровской коалиции в Германии начался процесс переоценки идей нацизма и критического анализа тех событий, которые привели в итоге к разгрому и разделу страны. Пройдя через покаяние, немецкий народ заложил основы демократических институтов, на которых базируется современное германское государство. В СССР тоже были поводы для рефлексии государственного масштаба, но осмысление сталинизма и периода репрессий, начавшееся в годы хрущевской оттепели, вскоре завершилось без каких-либо выводов. О разных подходах к формированию исторической памяти шла речь в ходе дискуссии, организованной московским Еврейским музеем и центром толерантности и Фондом Егора Гайдара. «Лента.ру» публикует выдержки из выступлений ее участников.

В поисках заблудившейся памяти

Ксения Полуэктова-Кример, историк, культуролог, переводчик, исследователь Холокоста:

Упоение Победой и ее мифологизация препятствует разговору о нашей травме, о насилии, о сталинизме. Мне кажется, что этот шабаш, который мы наблюдаем вокруг темы войны — не Второй мировой, а именно Великой Отечественной, — это заградительный миф, позволяющий создать простую дихотомию: было прекрасное советское мирное довоенное прошлое, которое растоптал своим сапогом фашист. Зато Сталин победил, и это оправдывает насилие, которое творилось в СССР до, во время и после ВОВ.

Нужно понять, почему все дискуссии о Победе, в том числе в соцсетях, превращаются в полемику о морали (как вы относитесь к «Бессмертному полку», к георгиевской ленточке, к политической риторике). В результате люди не только вычеркивают оппонентов из списка друзей, но и вообще перестают считать их людьми из-за расхождения в позициях.

Два года назад я написала пост о том, что, может быть, стоит прекратить боготворить всех «дедов», потому что такие суждения попадают в поле токсичного официального дискурса, в котором все они были хорошие. Получается, среди них нет тех, кто служил в СМЕРШе и кто был в ГУЛАГе во время войны. Нет «дедов», которые были агентами насилия, а не только жертвами и солдатами-освободителями.

Этот некритичный разговор стоит в какой-то момент прекратить и отрефлексировать собственную позицию. Надо прекратить сентиментализацию этого события, когда все упиваются этими прекрасными чувствами, но никакого этического и фактического разговора год за годом не происходит.

На этот пост, опубликованный на английском языке, поступило множество комментариев, по которым я поняла, что люди не готовы отказаться от своих представлений о сакральности этой памяти. Война превращается в светскую религию. А те, кто ставят ее постулаты под сомнение, сразу же становятся кощунниками.

Ирина Щербакова, руководитель международных и образовательных программ международного правозащитного общества «Мемориал»:

В условиях советской цензуры, когда тому же Василию Гроссману приходилось бороться с редакторами за каждую строчку в книге «Жизнь и судьба», эта одна из главных книг о войне все-таки была написана, хоть и вышла в печать 25 лет спустя, в конце 1980-х. Это результат огромной работы по рефлексии событий ВОВ.

Опять же в те годы выходили кинофильмы, снятые участниками войны, понимавшими важность этой рефлексии. Их травмы были настолько велики, что они осознавали жизненно важным каким-то способом изживать их.

В архивах хранится множество писем, которые отправляли советские граждане писателям, даже на достаточно дистиллированные романы Симонова поступали тысячи отзывов, и практически все читатели писали о том, что хотят рассказать свою историю. Я уже не говорю о Быкове и Астафьеве. Если сегодня открыть и прочитать вслух «Прокляты и убиты» или «Веселого солдата», то читающего просто распнут — такой ужас там открывается, такая травма, такая грязь той войны.

В 1990-е годы, когда заговорили последние оставшиеся в живых свидетели, люди начали обсуждать то, что вообще было табуировано. Всплыла, например, тема насилия военнослужащих Красной армии в Европе. Конечно, людям было трудно, больно об этом вспоминать, но они говорили: я там был, я это видел.

И вот теперь, когда накоплен такой обширный материал, мы снова оказались в пространстве, в котором всех этих событий как будто не было. Это происходит потому, что наше прошлое перестает быть прошлым. Из него нам варят будущее. Здесь есть страшные аналогии, если обратиться к нацистскому опыту построения идеологии. Нацисты тоже творили мифы из прошлого — пусть и другого рода, но тоже мифы. Главное их содержание заключалось в том, что государство — все, а человек — абсолютное ничто.

Николай Эппле, филолог, культуролог:

То, что происходит, неудивительно. Мы не знаем примеров в истории, чтобы победитель начал каяться. Современное государство, представляющее собой плоть от плоти того прежнего, не может инициировать этот процесс. Общество видит в Победе способ уйти от этой трудной работы, что вполне естественно.

Более удивительно то, что прошлое не дает нам покоя, и общество на этот разговор несмотря ни на что выходит, и довольно бодро. Мы из года в год считали, сколько акций памяти жертв репрессий проходит по стране, и обнаружили геометрическую прогрессию их учащения. Это гражданские инициативы, не государственные: чтение имен, «Последний адрес», какие-то иные мемориальные акции.

Видно, что государство ищет, как опереться на эту идентичность в условиях кризиса. Невзгоды и скорбь сплачивают больше, чем триумфы. Мобилизационный механизм памяти о Победе уже исчерпывается, общество воспринимает этот праздник как официозный, нас им перекормили.

Интереснее говорить не о том, что мы, мол, скатываемся в сталинизм, а о том, что и власть и общество понимают, что эта катастрофа — единственное, к чему мы должны будем рано или поздно вернуться в поисках какой-то точки отсчета. Не говорить об этом невозможно.

Есть попытки придумать формулу, с помощью которой можно говорить о репрессиях, не квалифицируя это как террор, преступление, не выводя из этого ответственность тех, на ком она должна лежать. Возможно, в России стоит говорить не о собственном Нюрнберге, а о выходе государства из тоталитарного прошлого, как это было во многих странах. Например, через модель комиссии правды и примирения, которая как раз работает в обществах, в которых все непросто и нет согласия.

Необходим широкий социальный процесс, который у нас начинается снизу, процесс вытаскивания фактов, установления правды. Он очень серьезный, важный и болезненный. Это мы наблюдаем в связи с делом Юрия Дмитриева, который просто устанавливал места захоронений жертв репрессий, устанавливал их имена. Оказывается, что даже это невероятно болезненно для многих.

Но этот процесс не остановить. Общество называет имена, вешает таблички «Последнего адреса», ставит кресты там, где происходили те страшные события. Даже те, кто глубоко спит и не желает ничего видеть, начинают понимать, что вообще-то мы существуем в окружении могил, и так или иначе с этим надо что-то делать.

Грехи отцов

Ирина Щербакова:

В конце 1980-х у нас в стране думали: «Какой успешный у Германии опыт — значит, и мы можем так!» Опыт художественного осмысления проблемы начался у немцев достаточно рано, у кого-то даже во время войны. Прежде всего он шел через литературу, и тут можно сравнивать пути обеих стран.

Но если говорить о глубоком осмыслении проблемы всем обществом и о создании институтов, предназначенных для этого, то, конечно, путь был долгим. Без Нюрнбергского процесса, который, кстати, был организован не немцами, он был бы вообще невозможен. Немецкие процессы по делу палачей Освенцима начались только в 1960-х годах.

Тогда поколение людей, сознательно сделавших свой выбор в пользу Гитлера, начало уходить со сцены и сменилось «скептическим» поколением — теми, кто попал на фронт совсем молодыми, а потом создавал литературную и кинематографическую рефлексию национал-социализма.

Те, кто во время войны были совсем детьми, в 1968 году заявили: «Пошли вы к черту с вашим прошлым». Они не чувствовали своей ответственности за те события. Новое поколение громко заявило своим родителям: вы виноваты во всем, что произошло, вы молчали, ни о чем не рассказывали, и мы о вас ничего не знаем. На вас лежит ответственность за все эти преступления, вы не покаялись, и вот теперь вам нужно ответить за них.

Но это упрощенное представление общей картины. Эти дети, конечно, несли на себе родовую печать, и, может быть, поэтому часть поколения 1968 года настолько радикализировалась, что занялась терроризмом — для того, чтобы ликвидировать это старое общество.

У тех, кто возглавлял RAF («Фракция Красной армии» — немецкая леворадикальная террористическая организация, действовавшая в ФРГ и Западном Берлине в 1968-1998 годах — прим. «Ленты.ру»), родители были очень активными национал-социалистами.

Но говорить о глубокой рефлексии, о том, что в нее включалось все немецкое общество, можно только с 1980-х годов. И это мы говорим о ФРГ, к которой потом присоединилась ГДР. В Восточной Германии эта память существовала и развивалась в других формах, поэтому их соединение оказалось достаточно мучительным и сложным.

Йенс Зигерт, политолог, публицист, руководитель российского отделения фонда Генриха Белля в 1999-2015 годах:

Западные немцы на официальном уровне сказали: да, мы преемники нацистской Германии, это наша вина, и это легло в основу ФРГ. Все это было сделано не добровольно, но под давлением союзников по антигитлеровской коалиции. В ГДР транслировалась другая реальность. Они сказали: мы наследники антифашистов, это не наши преступления, поэтому мы не должны чувствовать свою вину, мы хорошие, поскольку боролись с Гитлером вместе с силами стран коалиции.

То, о чем говорила Ирина Щербакова, характерно не только для Германии, это характерно для вопросов памяти в любой стране, этот процесс идет рывками. Они происходят в тот момент, когда общество испытывает большие проблемы.

Когда мы говорим о событиях 1968 года, важно понимать, что это было не только в Германии. Подобные движения возникали во Франции, США, СССР и Чехословакии. Молодежь задавала вопрос старшему поколению: «Если вы виноваты, то почему молчали?»

Следующим шагом стал так называемый «спор историков» в 1980-х годах, в ходе которого специалисты пытались доказать друг другу, что по-настоящему немцы не так уж и виноваты в том, что произошло. Один из них высказывал точку зрения, что политика немцев в те годы была оборонительной, так как Сталин собирался напасть на Германию. Его противники выиграли этот спор.

В мае 1985-го тогдашний президент Германии Рихард фон Вайцзеккер произнес свою речь в рейхстаге, в которой он назвал 8 мая 1945 года днем освобождения страны. Его, конечно, очень критиковали с правой стороны политического спектра, но это не было заявлением о новой государственной линии, а скорее подтверждением статус-кво, базовой составляющей немецкого государства.

В начале 1990-х годов в Германии прошла масштабная выставка, посвященная вермахту. Ее создатели развенчали миф о том, что преступления совершали только ярые нацисты, эсэсовцы, а армия была нормальной, воевала честно и защищала свою родину.

Эта дискуссия не кончается. Иногда историки находят что-то новое, иногда политики подвергают сомнению согласие, достигнутое в публичном обсуждении. Сегодня я вижу две угрозы для сложившегося консенсуса относительно этих преступлений.

Первая заключается в том, что эти события действительно отдаляются от нас. Когда закончилась война, моему отцу было девять лет — значит, он уже не может испытывать прямой вины за все это. Для моих внуков это уже не их история, свидетелей тех событий почти не осталось. Как сохранить память живой?

Вторая угроза — Германия в последние 20-30 лет стала очень многонациональной страной, активно принимающей мигрантов. Многие школьники в современных школах не имеют немецких корней, и вскоре они заявят: а при чем тут я? Однозначного ответа на эти вопросы нет.