Холодная нарезка Некролог на себя как мнемонический прием

На Чеховском фестивале показали постановку «887» канадца Робера Лепажа. Моноспектакли Лепажа, режиссера из Квебека, раз в несколько лет приезжающего в Москву, — надо сказать, совсем не то, что его большие, многонаселенные полотна. Конечно, и там и там угадывается уникальная интонация Лепажа-рассказчика, неравнодушного наблюдателя жизни, знатока психологии, ироничного мудреца. И все же в многофигурных полотнах личность режиссера-сочинителя рассеяна по разным персонажам, растворена в потоке историй, разыгранных актерами, а в моноспектакле сам Лепаж, о чем бы он ни говорил, его мысли, его тонко настроенный аппарат восприятия мира, его воспоминания и его философия — есть и предмет, и объект одновременно.

Моноспектакль — это всегда проверка или на виртуозность мастерства, или на человеческое содержание. В случае Лепажа поражаешься с одной стороны той свободе, с которой он рассказывает о личном, с другой — отсутствию надрыва или сладострастного эксгибиционизма, которые зачастую возникают в таких ситуациях. А главное — воспоминание, случай из жизни Лепаж превращает в предмет искусства, в повод поразмышлять о важном и наболевшем в нетривиальных формах театра.

В маленьком прологе Лепаж рассказывает о том, как его позвали выступить на концерте, посвященном юбилею «Ночи поэзии» 1970 года, которая стала поворотным событием в новейшей истории культуры Квебека. Лепажу поручили прочитать поэму Мишель Лалонд, франкозычной (как и большая часть Квебека) поэтессы, сторонницы национально-освободительного движения: ее Speak White («Говори как белый») — это полный ярости и горечи памфлет, протест против колониализма. Но текст Лепажу, актеру опытному, никак не давался, пришлось позвать на помощь бывшего однокурсника Фреда, спившегося ведущего с канадского радио. Так начинается спектакль; спектакль, по словам самого Лепажа, о памяти.

В его спектаклях всегда есть какая-то ненадуманная простота: ясность мысли, обоснованность картинки. Когда смотришь, как оживает куб-трансформатор, каждой своей гранью демонстрирующий нам то или иное место действия, совсем не думаешь о том, как это сделано. Об этом можно подумать в финале, когда на поклоны выйдут несколько человек: те, кто ответственен за оживление предметов на сцене. А пока идет спектакль, все по-другому: вот дом, загорается окошко, еще одно, другое. Мелькают фигурки — кто-то развешивает белье, чьи-то дети резвятся на кровати, ревнивый муж гоняет жену. Это — ожившая память, дом 887, где жил Робер Лепаж со своими сестрами, братом, мамой и папой-таксистом, обеспечивавшим всю семью. Зрелище завораживающее и неподдельно трогательное: например, Лепаж рассказывает о бабушке с болезнью Альцгеймера — и мы видим сгорбленную фигурку, которая плывет от комнаты к комнате и никак не находит себе места.

Лепаж рассказывает спокойно, почти нейтрально, без сентиментальных, ностальгически-слащавых тонов. Собственно, сам наплыв этих ярких воспоминаний драматургически изящно оправдан: рассказывая о том, как пытался запомнить белый стих Мишель Лалонд, он говорит о мнемонической технике. Надо выстроить «дворец памяти» — вспомнить любимое, родное место и разместить фрагменты текста по комнатам, уголкам, коридорам.

Тема памяти у Лепажа всеобъемлюща: «887» — это не только отдельная биография, это и о том, что остается от человека после смерти, о коллективной памяти, о памяти народной, национальной, которая влияет на историю. Взросление Лепажа — борьба Квебека за независимость, и в воспоминаниях о семье то и дело мелькают многочисленные исторические подробности: о том, как случались волнения, об освободительном фронте, о действиях радикалов, взрывавших статуи британских властителей, убивавших политиков. Жизнь в телевизоре и жизнь в отдельно взятой квартире Лепаж не противопоставляет, не сравнивает, он понимает, что все это одно, одна жизнь. Вот из кармана его пиджака вылезает маленький пластмассовый Шарль де Голль, чтобы произнести знаменитую речь о независимости Квебека. Масштабы, пропорции — важное измерение спектакля: и для Лепажа, героя этого спектакля, де Голль — лишь эпизод, что-то большое, абстрактное, скользнувшее по маленькому, живому.

Драматургия спектакля выстроена неочевидно, сложно, по принципу коллажа: кажется, будто режиссер, придумывая пьесу, хотел сохранить свойство памяти, смешивающей большое и малое, частное и общее, давнее и недавнее. Одна из линий спектакля — тщетные попытки выучить стихотворение: Лепаж мечется по кухне, открывает одну за одной бутылки пива, беседует с невидимым Фредом, злится на себя, на старость, на забористость стиха и отсутствие рифмы. Это очень смешные, полные злой самоиронии сцены. Лепаж пробует запомнить последовательность, в которой у Лалонд упоминаются великие английские поэты. Получается аббревиатура — МБШК, нужно придумать фразу-ассоциацию, например, что-то вроде «Мой большой шашими из Киото».

Линия с Фредом вводит и еще одну сложную тему — отношения человека со смертью: с ядовитым сарказмом Лепаж признается в своей смешной суете, в которой он закрутился, узнав о том, что в СМИ существует понятие «холодной нарезки». Это заранее записанный на пленку некролог с перечислением заслуг усопшего. «Холодная нарезка» становится навязчивой идеей героя, и он изводит невидимого Фреда просьбой достать ее за хорошие деньги. Одна из лучших сцен — Лепаж в наушниках смотрит на экран ноутбука, слушает желанную запись: на его лице да и во всем теле — недоумение, возмущение, обида. Как же это важно — как запомнят тебя на земле, что скажут в официальных сводках. И как же это смешно. Ругаясь на монотонный автоответчик, Лепаж с комичной патетикой восклицает: а где же в этом маленьком скорбном репортажике тридцать лет на сцене, почему только дурацкий скетч столетней давности? Это трезвое приятие себя, презентация, равная самоощущению, — наверное, главный козырь спектакля.

Все вспоминали «Обратную сторону Луны», первый спектакль Лепажа, который показали в Москве на Чеховском фестивале еще в 2007 году. Действительно, «887» на него похож — прежде всего интонацией, но все же есть и существенные отличия, в первую очередь — в драматургии. «Обратная сторона Луны» замыкалась на человеке и рождала отклик схожестью повседневных ощущений, страхов, сомнений. В «887» все то же самое, но перспектива шире. «Луна» была про здесь и сейчас, «887» — про то, как связано настоящее с прошлым. В «887» к тому же есть и политическое, и социальное: Лепаж много говорит об общественных реалиях Квебека — например, о странной политике переименования улиц. О том, как в национально-патриотическом запале называли площади и тупики (тут Лепаж дает волю сарказму) именами местных героев и французских королей, презрев историчность. Но все это пропущено через личный опыт, большая история растворяется в частном: на экране огромные ноги солдата, Лепаж надевает дождевик, широкую сумку через плечо — и вот он уже двенадцатилетний раздатчик газет, столкнувшийся с бессмысленной силой власти.

В самом начале спектакля понимаешь: Speak White все-таки прозвучит, и да — вся диковинная машинерия отъезжает на задний план, Лепаж страстно и — о Боже! — с пафосом читает эти строки, один, беззащитный и гневный перед огромным залом. А еще вспоминает о том, как потратил бешеные деньги на такси, чтобы доехать до Монреаля, о роскошном зале, в котором читал поэму Лалонд, о сентиментальных пожилых людях, гордящихся, что были там-то и тогда-то, что участвовали в исторических событиях… И вспоминает об отце-таксисте, для которого, наверное, вообще-то и писала Лалонд. Финал — грустное преображение: гараж, фары машины, режиссер надевает фуражку таксиста, садится за руль. В горечи и злости Лепажа, легко сменяющейся на иронию, нет снобизма, он рассказывает о себе, обвиняет себя, разбирается только с самим собой, и, наверное, отсюда — такое наше доверие, такое неповторимое волнение и соучастие.