С Флэнном О'Брайеном (1911-1966, настоящее имя Брайен О'Нолан), связано некоторое количество примечательных историй. Во-первых, он славился пристрастием к алкоголю. Писатель Энтони Кронин, его частый собутыльник, написал об их совместных похождениях книгу «Дело нешуточное: жизнь и времена Флэнна О'Брайена», в которой рассказал, что, когда в Дублине изменили время закрытия кабаков, О'Нолан этого не заметил, ибо всегда бывал пьян задолго до закрытия». Во-вторых, его дебютная книга «Плывут-Две-Птицы» удостоилась похвал Грэма Грина, Джойса и Бекетта. В-третьих, ему стыдно было признаться близким, что роман «Третий полицейский», который автор писал десять лет, отвергнут всеми издательствами, поэтому он просто соврал, что потерял рукопись. Книга была опубликована только в 1967 году, через год после смерти О'Брайена, и принесла писателю всемирную славу. В рамках проекта «Скрытое золото ХХ века» впервые на русском языке вышел последний роман Флэнна О'Брайена «Архив Долки». «Лента.ру» публикует отрывок из книги.
Приятный воздух и сценический шепот моря за ним летели Мику в лицо, когда он на своем велосипеде свернул в проулок, ведший к Вико-роуд и каменистой купальной чаше. Утро было погожим, тихим, исполненным позднего лета.
Экипаж Тейга Макгеттигэна стоял у входа, голова лошади погружена в торбу с завтраком. Мик сошел по ступенькам и поприветствовал компанию взмахом руки. Де Селби неприязненно глазел на свитер, который только что снял. Хэкетт сидел нахохлившись, полностью одетый, и курил сигарету, а Макгеттигэн в грязном дождевике привередливо возился со своей трубкой. Де Селби кивнул. Хэкетт пробормотал: «Дуракам закон не писан», — а Макгеттигэн сплюнул.
— Батюшки-светы, — тихонько выдала худосочная небритая физия Макгеттигэна, — вот вы нынче промокнете-то. Как есть до костей.
— Если учесть, что мы того и гляди нырнем в воду, — отозвался Хэкетт, — я бы твое предсказание не оспаривал, Тейг.
— Да я не про то. Ты глянь на небо это клятое.
— Безоблачно, — заметил Мик.
— Да Иисусе Христе, ты глянь туда, на Виклу. — В той стороне виднелось нечто, похожее на морской туман, с едва заметным намеком на высокую гору за ним. Мик изобразил руками невозмутимость.
— Под водой мы будем примерно с полчаса, думаю, — сказал Хэкетт, — или по крайней мере так мистер Де Селби говорит. У нас свиданье с русалками или вроде того.
— Облачайтесь, Хэкетт, — раздраженно сказал Де Селби. — И вы тоже, Мик.
— Вы меня еще попомните, — пробормотал Тейг, — когда вылезете да увидите, как ваши изысканные одежки испортит лютый ливень.
— А в окаянных дрожках своих вы их подержать не можете? — рявкнул Де Селби. Расположение духа у него было явно неоднозначным.
Все приготовились. Тейг философски сидел на бровке, курил и вид имел снисходительного старшего, какой надзирает за игрой детей. Возможно, его настроение было оправдано. Когда трое собрались в воду, Де Селби подозвал их для приватных переговоров. Оснастка разложена была на плоском камне.
— Сейчас слушайте внимательно, — сказал он. — Прибор, который я на каждого из вас надену, позволит вам дышать, хоть под водой, хоть над. Клапан автоматический, настройки не требует — да она и невозможна. Воздух сжат и его хватит на полчаса общепринято текущего времени.
— Слава богу, сударь, что ваши теории времени не распространяются на подачу воздуха, — отметил Хэкетт.
— Прибор также позволит вам слышать. Мой несколько иной. Он позволяет мне все то же самое и к тому же — разговаривать так, чтобы меня было слышно. Улавливаете?
— Вроде все ясно, — подтвердил Мик.
— Когда я пристегну вам маски, подача воздуха начнется, — сказал он с нажимом. — Под водой или на суше — сможете дышать.
— Договорились, — вежливо сказал Хэкетт.
— И вот еще что, — продолжил Де Селби, — первым пойду я, покажу путь, вон там налево, где вход в пещеру, сейчас он под водой. Там всего несколько ярдов и неглубоко. Прилив сейчас почти в верхней точке. Идите сразу следом за мной. Когда доберемся до скальных покоев, усаживайтесь поудобнее, ничего не делайте, ждите. Поначалу будет темно, однако вы не замерзнете. Затем я устраню земную атмосферу и иллюзию времени, активировав порцию ДСП. Все ясно? Никаких попыток технической болтовни и никаких вопросов.
Cвятой Петр
Изображение: Питер Пауль Рубенс / Wikipedia
Хэкетт и Мик молча подтвердили, что все ясно.
— Там вы, скорее всего, познакомитесь с личностью, коя происходит с небес, — она всеведуща, говорит на всех известных языках и диалектах и постигает — либо способна постичь — все. У меня в таких вылазках прежде ни разу не было попутчиков, и, надеюсь, все пройдет без осложнений.
Мик вдруг сильно взбудоражился.
— Простите, у меня вопрос, — выпалил он, — а это Иоанн Креститель опять будет?
— Нет. По крайней мере надеюсь, что нет. Я могу лишь просить, а не приказывать.
— Может… это будет кто угодно? — спросил Хэкетт.
— Только усопшие.
— Небеси!
— И все же это не вполне так. Могут явиться и те, кто никогда на Земле не жил.
Этот краткий разговор получился зловещим. Словно палач любезно побеседовал со своей жертвой у высокой петли.
— Вы имеете в виду ангелов, мистер Де Селби? — уточнил Мик.
— Я имею в виду деистических существ, — резко ответил тот. — Так, стойте смирно, пока я пристегиваю.
Он взял дыхательную маску на ремешках и резервуар со всеми приспособлениями.
— Я после вас, — пробормотал Мик, — потом Хэкетт. На удивление быстро они уже были полностью экипированы для подводного визита в следующий — или, может, предыдущий — мир. Сквозь маску Мику было видно, как Тейг Макгеттигэн изучает свежую воскресную газету, судя по всему — последнюю страницу, про скачки. Спокойный, и никакого ему дела до сверхъестественного. Может, ему и позавидовать бы. Хэкетт стоял безучастно, как Аполлон-космонавт. Де Селби подтянул напоследок ремешки, а затем позвал их жестом за собой, к нижней ныряльной доске.
Нырять ласточкой в ледяную воду ранним утром — потрясение и для самых опытных. Но в случае Мика туман сомнений и едва ль не бредовое состояние ума вдобавок к очень тихому шипению подаваемого воздуха, обеспечили ему краткий, но ошарашивающий опыт. Он последовал за брыкливыми пятками Де Селби, света было достаточно, и он видел позади себя водянистое колыханье, из чего сделал вывод, что Хэкетт тоже не отстает. Если он и чертыхался, этого никто не слышал.
В «покои» они, новички, проникли ловко. Если не сказать искусно. Де Селби тут же обнаружил вход, и затем они, один за другим, пробрались наверх, то карабкаясь, то плывя. Выбрались из воды вполне ощутимо, и Мик очутился на четвереньках в пустоте, на грубом полу, усыпанном камнями и ракушками. Кругом было темно, и далекий шорох доносился, похоже, от моря, которое они только что оставили. Вся компания находилась ниже уровня моря и, судя по всему, в атмосфере, которой можно дышать, пусть и недолгое время. Время? Да, это слово нелишне бы повторить.
Де Селби позвал Мика, дернув его за руку, Мик дернул Хэкетта. Затем они остановились. Мик пристроился, а затем и присел на корточки на округлом камне, Де Селби был слева, и все трое как-то угнездились удобно. Хэкетт толкнул Мика локтем, хотя последний не понял, что это означает: сочувствие, поддержку или издевку. По движениям Де Селби даже во мраке было ясно, что он занят какой-то технической операцией. Мик не мог разглядеть, что именно Де Селби делает, но, несомненно, тот детонировал (или как там это слово) крошечный заряд ДСП.
Ориген Александрийский
Изображение : Wikipedia
Мику было мокро, но не холодно, однако боязно, непонятно, любопытно. Хэкетт сидел рядом неподвижно. Появился словно бы слабый свет, смутное сиянье. Оно постепенно усиливалось и придало очертанья сумрачной полости, которая оказалась неожиданно обширной и до странного сухой.
Затем Мик увидел фигуру, призрак, в отдалении. Фигура, кажется, сидела и слегка светилась. Постепенно силуэт ее прояснился, однако остался невыразимо далеким, а то, что Мик поначалу принял в профиль за очень длинный подбородок, оказалось совершенно бесспорно бородой. Привидение укрывала хламида из некоей темной ткани. Странно, однако явление это не напугало его, а вот услышав знакомые интонации Де Селби, едва ли не загремевшие рядом с ним, он остолбенел.
— Должен поблагодарить тебя за то, что ты явился. Со мною два ученика.
Донесшийся в ответ голос был тихим, далеким, но совершенно отчетливым. Дублинский акцент ни с чем не спутаешь. Невероятные речения можно обозначить здесь лишь типографски.
— Ах, ну что ты, дружище.
— Ты в добром здравии, как водится, полагаю?
— Не жалуюсь, слава Богу. Как чувствуешь себя ты — или же как ты думаешь, что́ чувствуешь?
— Сносно, но годы берут свое.
— Ха-ха. Ну насмешил.
— Отчего?
— Твой извод времени — всего лишь сбивающий с толку показатель разложения. Ты помнишь, что, не ведомое тебе, было твоей юностью?
— Помню. Но поговорить я хотел о твоей юности. Природа твоей жизни в юности по сравнению с таковой в твоем агиократическом слабоумии должна являть сокрушительный контраст, вознесение к благочестию внезапно и даже мучительно. Так ли?
— Намекаешь на кислородное голодание? Возможно.
— Признаешь, что ты был распутным и разнузданным юношей?
— Для язычника — не худшим. Кроме того, может, это во мне ирландец взыграл.
— Ирландец? В тебе?
— Да. Моего отца звали Патриком. И он был тот еще остолоп.
— Признаешь ли ты, что ни возраст, ни цвет женщин не имели для тебя значения, если предполагаемая транзакция состояла в соитии?
— Ничего я не признаю. Не забывай, пожалуйста, что зрение у меня было прескверным.
— Все ли твои похотливые отправления были гетеросексуальными?
— Гетеровздор! Нет никаких доказательств против меня — кроме тех, что записал я сам. Слишком смутно. Остерегайся морока подобного извода. Ничто не черно и не бело.
— Мое призванье — исследование и действие, а не литература.
— Ты прискорбно малоопытен. Ты ни вообразить не можешь эпоху, в которой я жил, с ее укладом, ни судить о тогдашнем африканском солнце.
— Жарко, а? Я много читаю об эскимосах. Бедолаги прозябают жизнь напролет, все сплошь обмороженные да в сосульках, зато как изловят тюленя — эх, вот удача-то! Из шкур делают теплую одежду, устраивают праздники обжорства, с мясом, а жир несут домой, в и́глу, и там питают им лампы и печи. Тут-то и начинается потеха. Нанук с Севера уж всяко нанукаться горазд.
— Плотоугодие, как случайное, так и умышленное, я порицаю.
— Это теперь, постгностик ты эдакий! Небось пунцовеешь при воспоминанье о былых своих сквернупражнениях — учитывая, что теперь ты Отец Церкви.
— Чушь. Я насочинял непристойных подвигов из бахвальства, иначе считали б меня девственником либо трусом. Я ходил улицами Вавилона с низменными попутчиками, потея в пламенах похоти. В Карфагене я таскал за собой котел нерастраченной разнузданности. Господь в величии своем искушал меня. Но книга вторая моих «Исповедей» — сплошь потрясающие преувеличения. Я жил в свое лихое время. И берег веру, в отличие от куда большего числа народа моего в Алжире, который ныне — арабские обормоты и рабы ислама.
— Задумайся, сколько времени ты угробил во чреве своих половых фантазий, а время это иначе могло быть посвящено изучению Писаний. Бездельный безобразный блудодей!
— Я был слаб в те поры, но высокомерие твое нахожу оскорбительным. Об Отцах толкуешь ты. А как же этот доникейский олух, Ориген Александрийский? Что́ он сделал, когда обнаружил, что вожделение к женщинам отвлекает его от священной писанины? Я тебе скажу. Он встал, поспешил в кухню, схватил разделочный нож и — чик! — одним махом лишил себя личности! А?
— Да. Назовем это героической запальчивостью.
— Как Ориген мог быть Отцом Чего-Либо — без всяких при себе мудей? Ответствуй.
— Придется исходить из того, что его духовные тестикулы сохранились в целости. Ты с ним знаком?
— Не могу сказать, что видал его в наших краях.
— Но, черт подери, он там? Ты разве не всеведущ?
— Нет. Я в силах, но иногда высшая мудрость — не знать. Полагаю, можно спросить у Полиарха.
— Кто на этом белом свете, скажи на милость, этот Полиарх?
— Он не на этом белом свете — и опять-таки я не знаю. Кажется, он у Христа викарий, в Раю.
— А иные странные обитатели там имеются?
— С избытком, на мой вкус. Глянуть только на этого мужлана по прозванью Франциск Ксаверий. Бражничал да бабничал в трущобах Парижа с Кальвином и Игнатием Лойолой, в дырах, где битком крыс, паразитов, лизоблюдов и люэса. Ксаверий был великий путешественник, болтался по Эфиопии и Японии, якшался с буддийскими монахами и собирался единолично обратить Китай. А Лойола? Ты рассуждаешь обо мне, а у этого малого ранняя святость была бок о бок со спятостью. Он себя сделал фельдмаршалом священной армии неимущих, хотя точнее сказать было б загребущих. Не упразднил ли Орден Папа Климент XIV — за пристрастие к коммерции, а также за политическое интриганство? Иезуиты — изворотливейшие, лукавейшие и лживейшие разбойники из всех, какие поджидают в засаде простых христиан. Инквизиция шла по следу Игнатия. Ты знал? Жалко, не достали. Но одна сторона и слышать не пожелала о Папском бреве упразднения — императрица Расеи. И поглядите-ка теперь на них!
— Интересно, что отца твоего звали Патриком. Он святой?
— Кстати. В твоей университетской шатии в Дублине имеется профессор Бинчи, этот несчастный с младых ногтей писал и проповедовал, что история святого Патрика сплошь неверна и что на самом деле святых Патриков двое. Бинчи тюльку вешает.
— Почему это?
— Два святых Патрика? У нас этих жучил четыре штуки, и от их трилистников, трепотни и дерьма собачьего всех тошнит.
— А другие? Святой Петр как?
— Ой, этот цел-невредим. Несколько жлоб, по правде сказать. Частенько себя отелотворяет.
— Это еще что?
— Отелотворяет себя. Присваивает себе какое-нибудь тело, как вот я сейчас, для твоего удобства. Иначе как тебе подобным разобрать хоть что-то в бескрайности газов? Петр чуть что — лишь бы ключами побахвалиться, похорохориться да выставить себя клятой докукою. Ох уж и было жалоб на него Полиарху.
— Ответь мне вот на какой вопрос. Искупитель сказал: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Есть ли какое-нибудь подтверждение этой насмешке, что он, дескать, основал Церковь свою на каламбуре, раз «Петрос» означает «камень»?
— Так запросто и не ответишь. Имя Петрос ни в классическом, ни в мифологическом, ни в библейском греческом не возникает нигде, кроме дружочка нашего апостола и его последователя и дальнейших тезок, — за исключением вольноотпущенного Береники (матери Ирода Агриппы), упомянутого у Иосифа Флавия в «Иудейских древностях», 18, 16, 3, в описании последних лет правления Тиберия, то есть тридцатых годов н. э. Петро возникает как римское родовое прозванье у Светония в «Веспасиане», I, а также Петра — женское имя в Тацитовых «Анналах», 11:4.
— И он тебе не по сердцу?
— Наши ребятки, когда он ошивается по округе весь из себя отелотворенный да ключами размахивает, задразнивают его: гоняются за ним и вслед петухами кричат: «Ку-ка-ре-ку».
— Ясно. А прочие? Иуда с вами?
— В этом еще одна незадача для Полиарха. Петр однажды остановил меня и попытался накукарекать мне побасенку, как Иуда пришел к Вратам. Улавливаешь шутку? Накукарекать побасенку!
— Очень смешно. А матерь твоя Моника там же?
— Ну-ка постой! Не пытайся под меня эдак подкопаться. На меня не вали. Она здесь была прежде моего.
— Чтобы сбавить температуру кипящего котла похоти и разврата, ты взял себе в жены или же в наложницы приличную бедную юную африканку, а малыша, коего ты с ней зачал, назвал Адеодатом. Но никто по-прежнему не знает имени твоей жены.
— Тайна эта при мне до сих пор.
— Зачем было давать такое имя сыну, коли сам ты был распутным язычником, даже не крещеным?
— Это все вешай на мамулю — на Монику.
— Далее ты отставил жену куда подальше, и она убрела в глушь, может, обратно в рабство, но поклялась хранить тебе верность навеки. Срам сей не настигает ли тебя ныне?
— Что там меня настигает, не твоего ума дело, я делал, что мамуля велела, а все — ты в том числе — обязаны делать, что мамуля велит.
— И тут же следом, как излагаешь в книге шестой своих «Исповедей», взял ты другую жену, одновременно предаваясь и двоеженству, и неверности супружеской. И ее ты выгнал — после этих твоих фокусов c Tolle Lege, в саду, где ты съел пригоршню сворованных груш. Саму Еву обвиняли исключительно в одном-единственном яблоке, не более. И во всем этом позорном поведении мы вновь видим влияние Моники?
— Разумеется. И еще Бога.
— Моника знает, что ты со мной столь непревзойденно откровенен?
— Знает? Она, вероятно, сама здесь, неотелотворенная.
— Ты предал и уничтожил двух приличных женщин, приплел Бога, дав имя-издевку своему ублюдку и во всем этом безобразии винишь свою мать. Не будет ли уместным звать тебя черствым прощелыгой?
— Не будет. Зови меня святым прощелыгой.
Перевод Ш. Мартыновой