Почти ежедневные метели, бесконечный холод, броды через разлившиеся реки, неделя в мокрой одежде, и в награду — бескрайние в своей тишине арктические плато и сопки. Когда зима прогнала осень с мурманских берегов Баренцева моря, корреспондент «Ленты.ру» отправился в пеший поход на полуостров Рыбачий. Туда, где братские могилы Второй мировой войны и руины военных гарнизонов соседствуют со стоянками браконьеров, а большую часть суток властвуют северные ветра и полярная темнота.
***
«Мужик, тебе тяжело там придется. Удачи!» — бросил на прощанье рыбак и скрылся за поворотом на реку Западная Лица. В дороге он обсуждал с приятелем военных, которых возил на рыбалку: контрактники взяли 30 бутылок водки и не поймали ничего. Водитель подобрал меня у поселка с экзотическим именем Абрам-Мыс — это окруженное елями поселение, в которое давно отменили рейсовый катер из Мурманска, стоит на западе Кольского залива, и в нем есть красивые женщины. В Заполярье пришло потепление: в Мурманске желтела трава, горожане поснимали шапки, а я, не удовлетворившись Хибинами, попытался совершить путешествие туда, где человек — редкость, а волны Ледовитого океана бьются о берега полуострова Средний и Рыбачий.
Фото: Михаил Пустовой
Трасса «Кола». Долина смерти — так зовут эти края, где в годы мировой войны встретились советские и немецкие части; останки солдат находят и сейчас. Между сопок свирепствовал ледяной ветер. Потепление не касалось этих мест, где все было похоронено под снегом и льдом, а в синеющем небе таяли отголоски негреющего солнца, чтобы в 16:30 вечера наступила полная тьма. Автостоп в отсутствие фонарей не работал, и я шел час за часом все 14 километров в сторону реки Титовка. Номера 51 региона проносились по обледенелому шоссе в сторону Никеля и военных баз, а я старался не упасть ни под колеса, ни с обрывистой обочины, где отбойники — редкость.
На пограничном посту у Титовки, где служивые еще в том году отлавливали «сирийских беженцев» из Африки и Бангладеш, рвущихся в Норвегию, я показал свой российский паспорт с луганской обложкой «Новороссия». Пограничники ничему не удивились и сообщили, что рядом бродит хитрая росомаха. Разбив палатку, я чуть не провалился под лед широченной реки Титовки: попытался достать воды и растянул левую руку — боль будет преследовать меня до конца похода. А ночью мою палатку атаковала чья-то злобная собака. Северного сияния не было, и ночь однозначно не задалась, хотя меня приятно удивило то, что в нынешнем году здесь впервые появилась сотовая связь.
***
Рыбачий для многих — это галочная точка на карте. Туристы на джипах съезжаются летом на его северный мыс Немецкий: оставив горы мусора и выпив множество алкоголя, они уезжают, гордые от сознания того, что посетили самый край европейской России. Зимой дорога вдоль Титовки усеяна пивными банками и стаканчиками из-под кофе, но, к счастью, в это время года большая часть Рыбачьего уже непроходима для автомобилей. И мой путь лежит на малопосещаемый и гористый восток полуострова с вершинами Мотка и Эйна. В рюкзаке еды на десять дней и книга «В диких условиях» — о том, как от голода умер на Аляске парень по имени Кристофер Маккэндлесс; из-за тягот похода я ее так и не открою дрожащими от озноба пальцами.
Иду. Справа от меня — водопады, пороги, перекаты и, наконец-то, отдающая запахом соли Титовская Губа. Чем ближе к морю — тем меньше снега: трава у подножия причудливых скал обнажается, но ручейки на камнях прочно замерзли в ледопады. Сама Титовка то прижимается к дороге, то убегает вдаль, но на ее восточный лесистый берег не попасть — лед не такой крепкий, а мосты давно сожжены. Летом по реке идет на нерест семга, и Рыбнадзор запускает квадрокоптеры, чтобы шпионить за рыболовами.
Фото: Михаил Пустовой
За день я прохожу едва 13 километров: грунтовая дорога — это каток, перерезанный ручьями и лужами. Из одной ямы я помогаю вытолкать застрявшую «буханку»; семь человек еле справляются с этим, а водитель обещает, возвращаясь, подбросить меня до КП на полуострове Средний. Пока меня догоняют, я доплетаюсь до легендарной беседки у Пьяного ручья. «Павильон» изрезан глупыми надписями, а ближайшее озеро замусорено любителями мужского отдыха. Я нахожу поломанные лыжи и жгу костер, но вот светят фары уазика с Денисом и Вадимом, и начинается подъем на хребет Муста-Тунтури, где вчера машина перевернулась на серпантине: темнота, обрывы и снег. Час езды — и меня обдувает морской ветер с Мотовского залива. Он кажется теплым-теплым.
***
Свинцовая волна накатывает на черный песок и красные скалы, а я хожу по усеянному крабовыми панцирями и лохмотьями водорослей берегу Баренцева моря. Хотя погода кажется нормальной, спустя пять минут руки без перчаток коченеют. А еще на побережье Кутовой Губы стоит турбаза, которую какой-то местный депутат возводил много лет, но так и не открыл. Мне это в плюс: ночь я провел в избе строителей, где не было печки, была сломана дверь и выбито окно, но имелись нары. Утром я купался в ручье, стуча зубами от холода и, заправив термос горячим кофе, ушел, насвистывая песни.
Снега почти нет, сухой валежник напрашивается на костерок, а тундра еще красуется рыжей растительностью. Бродя, я цепляюсь за колючую проволоку: в Заполярье она ржавеет с войны, и еще здесь много пустых артиллерийских позиций и оставленных российскими военными телефонных линий. Полуостров Средний — это плато и сопки, заросшие карликовой березой и ивой болотца и множество озер. Болотистая почва и мокрый мох подмерзли, и там, где прошлым летом я топил кроссовки, теперь твердь. Впрочем, если свернуть с плато к прибрежной полосе, то провалиться в ледяную жижу — элементарно. Из-за зарослей приходится сходить с верхов к морю — легче идти по гальке и песку.
Осень продолжалась до вечера, когда ее прогнал мокрый снегопад, под который я дотянул свой 20-километровый марш до руин гарнизона Большое Озерко. Это уже был Рыбачий полуостров. В одном из брошенных домов я нашел огромную кучу крабовых панцирей; мерзко пахнущие отбросы оставили браконьеры. Хотя краба в Баренцевом море немерено, и он истребляет рыбу и водоросли, его запрещено ловить — такой вот абсурд. С трудом я нашел относительно чистый дом, где кинул палатку, обменяв природу на сухость помещения. За день я встретил всего нескольких человек.
Фото: Михаил Пустовой
Белые хлопья вьются с небес, а я счищаю снег с мемориальной доски у трогательной статуи медсестры: «Люди, нас здесь несколько тысяч». Это огромное братское кладбище умерших от ран в госпитале; захоронения, большие и малые, трудно сосчитать в тундре и сопках. Неподалеку — гниющий пирс, брошенный фургон с отложенными там экскрементами и сотни приплывших из Сибири бревен. Подальше от берегов — продолжение Большого Озерка: десятки домов, многоэтажки и гауптвахта. Ветер гуляет в слепых окнах. Я ухожу от невыносимого зрелища в заросли арктического леса и бросаю палатку у реки Таурнаной. «Да ты отчаянный, гулять в такое время», — встречает меня работник пустой турбазы, но горячего чаю, как принято на Северах, не предлагает.
***
До мыса Цыпнаволок — там есть турбаза — надо идти 40 километров на восток, но местные, как принято, преувеличивают расстояние в два раза. Где-то в тех краях недавно видели медведя-шатуна, охотящегося на государственных оленей, а еще раньше на Среднем застрелили косолапого. Размножившиеся в мурманских краях медведи мигрируют все дальше на север; летом на море звери громили палатки дайверов. Я не планирую встреч с голодающим топтыгой и радиально ухожу на гору Мотка, с трудом заставив себя выбраться из теплого спальника навстречу холоду.
Утаптывая усеянный заячьими следами снег и распугивая белоснежных арктических куропаток, я прохожу мимо скальных обрывов высоты Рокапахти и поднимаюсь на плато у Мотки. Безлюдный внутренний мир Рыбачьего полуострова открывается панорамой на десятки километров. Царство белой тишины и личное состояние, которое трудно изложить письменно. Я пробиваюсь еще пару километров, ориентируясь по покосившимся столбам и проваливаясь в снег. На юге сквозь свинцовые облака уже виднеются скалистые берега Кольского полуострова, а далеко на севере, у метеостанции Вайда-Губа, заходит красное солнце. Мороз крепчает, смеркается, и я возвращаюсь в базовый лагерь; за день будет пройдено 20 километров.
Во время отлива береговая линия моря обнажается на сотни метров, а вечером прилив забегает в реки; я брожу в обжигающей воде, пересекая Ростой, Полтын, а через Таурнаной уже переправляюсь по колено в воде. В ботинках чавкает вода, и она ой какая неприятная, а снять обувь и выжать стельки и носки невозможно — шнурки обросли льдом. Броды и ломающийся лед на запрудах — это малоприятная процедура в походе по ноябрьскому Заполярью. Всю неделю я ходил в обледенелой обуви. Самое противное — надевать утром задубевшие ботинки: ступни как будто попадают в морозилку.
Фото: Михаил Пустовой
Всю ночь гуляла метель. Палатка гудела, сон не шел, а утром я долго откапывал колышки, собирая лагерь. Три чашки горячего чая и кофе, с трудом подогретые на сухом горючем, затем непросохшая куртка (их у меня две — легкая и очень легкая), «околевшие» брюки — и я пускаюсь в обратный путь. Провожающая меня собака Тундра бегает впереди, пытаясь отрыть в похороненных под снегом кустах леммингов; в первый вечер она прикусила мне руку, а потом предложила почесать ей живот. Так мы и шли сквозь разыгравшуюся метель, и час за часом я видел только собаку и то, что выхватывал фонарик из мрака. Одурев от однообразия 23-километрового отрезка путешествия и представляя выбежавшего из кустов медведя, я включил с телефона «Сектор Газа». И один раз меня обогнал конвой с Цыпволока — вахтовка и джип прошли, не притормозив.
Сквозь боль и снег — по перевалам
Походный быт: холодно, очень холодно, и самое противное, что сперва ты сушишь своим телом пропотевшую одежду, а затем залезаешь в спальник, бросив в ноги сырые термобрюки и завонявшую софтшел-куртку. В середине ночи посыпаешься, стаскиваешь термофуфайку и наслаждаешься теплом. Но утром кашель и боли в горле все равно раздражают все больше и больше, а телу мерзко от грязи и прелостей. Я минут пять голый растираюсь снегом и достаю из рюкзака последнюю чистую футболку, трусы и носки. Сегодня пятница, 17 ноября, и я планирую добраться до Мурманска к ночи.
Фото: Михаил Пустовой
Подъем на хребет Муста-Тунтури: у моря так туманно, что его едва видно. На Среднем и Рыбачьем хмарь, а далеко на материке угадывается солнце. И скользко — ветер сдувает снег, обнажая лед, и темп моего шага невелик. Впрочем, за безымянным перевалом становится очень красиво: край скованных льдом озер, бесконечные гранитные горы и деревья, обросшие инеем. Молчаливая и холодная Арктика окрашена в синеву вечера и красный закат. Картина, доступная взору немногих, но уже испорченная отвратительными граффити на скалах, оставленными автотуристами.
Боль в правой щиколотке мешает идти. Сухожилие растянуто, и я голосую, когда вижу ползущие при свете фар «Газ-66» и пару внедорожников. Никто не останавливается — это, возможно, «бреки» (браконьеры) с грузом из краба. Оглашая безразличные сопки нецензурными комментариями, когда подворачивается нога, я дотягиваю до беседки у Пьяного ручья. Еле стягиваю шнурки-сосульки и меняю ботинки на летние кроссовки — теперь мне либо только вперед, либо отморозить ноги.
Последние километры — это состояние безразличия. Погружаюсь в музыку: тоскливая лирика «Бранимира» сгодится для болезненного ритма похода. И разговариваю с воображаемым другом — так делают туристы-одиночки, снимая психологическую усталость. И вот зарево фонарей с КП «Титовка», и я как-то картинно падаю на рюкзак у обочины трассы — позади 25 километров пешком (всего вышло 122). Потом греюсь у пограничников, и первый же водитель подбрасывает меня до города Кола, где мне не хватает нескольких секунд, чтобы заскочить в последний мурманский автобус. Голосую и оказываюсь в автобусе с рабочими. И вот я дышу мазутным запахом столицы Заполярья, где стоит колючий и морозный туман, а местные женщины в полночь гуляют без шапок.