Что вы будете делать, если на ваших глазах будет тонуть ребенок? Разумеется, вы кинетесь спасать его, несмотря на то, что испортите свою новую пару хорошей обуви. Так почему же мы не кидаемся спасать тысячи детей, ежедневно умирающих от голода? Почему мы должны отвечать за беды других? Не достаточно ли просто не делать им хуже? А если я уже плачу налоги? Если я честно зарабатываю эти деньги, почему я не могу потратить их так, как хочу? Почему государство не может само заниматься помощью бедным? Пожертвования своего рода взятка, которую богатейшие люди платят за то, как удачно сложилась для них капиталистическая картина мира? Если постоянно помогать беднякам, не получится ли, что они не будут стараться улучшить свое положение самостоятельно? Впервые на русском языке вышла книга «Жизнь, которую вы можете спасти» Питера Сингера, одного из самых заметных философов современности — о целесообразности благотворительности. Ее выпустило издательство благотворительного фонда «Нужна помощь». «Лента.ру» с разрешения издательства публикует фрагмент текста.
Рассказ Шарлотты Перкинс Гилман «Ненастоящая мать» был впервые опубликован в 1895 году. Его главная героиня Эстер Гринвуд — женщина, которой нужно принять страшное решение. Она живет в долине реки, перегороженной плотиной, и однажды, отправившись встречать своего мужа, замечает, что плотину вот-вот смоет. Эстер сразу же бежит обратно. Если она спасет своего ребенка, то не успеет предупредить других жителей деревни, и она пробегает мимо своего дома. Эстер спасает жителей, а затем возвращается за ребенком, но тонет, хотя ребенок счастливым образом выживает. Старая миссис Бриггс, мать 13 детей, которая отвечает в книге за общепринятые взгляды того времени, считает, что Эстер поступила глупо. Жизнь собственного ребенка должна значить больше, чем жизни других людей, следовательно, Эстер — «ненастоящая мать». Дочь миссис Бриггс Мэри Амелия, в чьи уста Гилман вложила собственные, более прогрессивные взгляды, говорит, что Эстер спасла полторы тысячи жизней и, безусловно, думала о том, что жизнь других детей тоже была в опасности. Миссис Бриггс отвечает, что ей стыдно слышать слова Мэри Амелии: «У матери есть долг по отношению к ее ребенку!»
Этот рассказ ставит неудобные для нас вопросы. Что должны делать родители в экстремальных условиях? Можно ли представить себе ситуацию, когда наши обязательства перед другими людьми так же или даже более важны, чем наша собственная семья? Мы любим своих детей — это само собой разумеется, не испытывать этого чувства и неправильно, и противоестественно. Мы обязаны удовлетворять их потребности: обеспечивать едой, жильем, одеждой, образованием. Но следует ли рисковать жизнью собственного ребенка ради спасения сотен других жизней? К счастью, мало кто сталкивается с такой дилеммой в реальной жизни. Для большинства из нас вопрос стоит по-другому: следует ли отказать детям в просьбе купить новую дорогую компьютерную игру, с презрением отвернуться от дизайнерской детской одежды и отправить их в местную (нормальную, но не выдающуюся) государственную школу, а не в лучшую, но намного более дорогую частную? Сэкономленные деньги позволили бы сделать крупные пожертвования, которые спасли бы жизни незнакомых людей. Можно ли сказать, что наши обязанности по отношению к родным детям важнее обязанностей по отношению к неизвестным людям, независимо от того, насколько велики нужда и страдания этих людей?
Эта дилемма мучила Зелла Кравински. Он всю жизнь много работал: преподавал в Филадельфии в государственной школе, где учились трудные дети, написал две диссертации и вел курс по изучению творчества Мильтона в Университете штата Пенсильвания. А еще он так удачно вложил деньги в недвижимость, что к 40–50 годам оказался владельцем активов примерно на 45 миллионов долларов. Кравински понимал, что должен обеспечить свою семью, и перевел часть денег в трастовые фонды на имя жены и детей, а также детей своей сестры. После он отдал почти все остальные деньги на благотворительность, оставив себе только скромный дом в Дженкинтауне рядом с Филадельфией, деньги и ценные бумаги на 80 000 долларов.
На себя он тратит очень мало. В какой-то момент у него был всего один костюм, купленный в секонд-хенде за 20 долларов. Когда он выступал перед моими студентами, он сформулировал свою позицию так: «Мне совершенно ясно, что я должен отдать все свои деньги и пожертвовать все свое время и энергию на благие дела». Вообще-то Кравински не остановился на том, что пожертвовал свои деньги, время и энергию. Узнав, что каждый год тысячи людей умирают от болезни почек, так и не дождавшись трансплантации, он связался с больницей, где в основном лечат бедных афроамериканцев, и отдал одну свою почку незнакомому человеку.
Кравински рассказывает, что его жена Эмили была против, ведь однажды пересадка может понадобиться кому-то из их детей. «Неважно, что вероятность этого ничтожно мала, — говорила она. — Но мы твои родственники, а значит, интересы человека, который получит твою почку, должны отступить на второй план». Ее слова звучат абсолютно разумно. Для большинства из нас интересы родных, особенно своих детей, важнее всего остального. Мы считаем, что ставить семью на первое место абсолютно естественно и правильно. Но Кравински смотрит на это по-другому. С его точки зрения, «священная преданность семье — это просто рационализация различных проявлений жадности и эгоизма» — «Никто не говорит: "Я работаю в компании, которая производит сигареты, потому что люблю деньги"». Люди объясняют: «Ну, знаете, мне это очень не нравится, но нужны деньги на детей». Таким образом можно оправдать все, что угодно».
Мои студенты были ошарашены самопожертвованием Кравински, особенно когда дело дошло до истории с почкой. Он сообщил им, что вероятность смертельного исхода для донора почки — примерно 1 к 4 000. Значит, оставляя человека умирать без почки, вы показываете, что собственная жизнь для вас в 4 000 раз ценнее, чем жизнь незнакомца. Кравински считает это соотношение неприличным.
Каждый раз после встречи с Кравински некоторые студенты серьезно задумываются о том, как изменить свою жизнь, и даже размышляют, не пожертвовать ли им почку, хотя, насколько мне известно, ни один из них пока этого не сделал. Другие начинают возражать, ставят под сомнение слова Кравински и говорят, что вероятность осложнений в результате донорства почки куда выше, чем 1 к 4 000. (Статистика, на которую он ссылается, показывает, насколько малы шансы умереть, если пожертвовать свою почку, но в некоторых исследованиях выявлена более высокая вероятность несмертельных осложнений у доноров. Кроме того, мы не можем быть полностью уверены в успехе пересадки, так как 5% тех, кому пересадили почку от живого донора, умирают в течение года после операции. Это тоже оказывается пусть и несущественным, но все-таки аргументом против такого соотношения риска и пользы.)
Есть и другие студенты — они начинают копаться в себе. Они говорят: «Может быть, моя жизнь для меня действительно в 4 000 раз ценнее, чем жизнь незнакомца».
Пола Фармера, одного из основателей организации Partners in Health, медицинская работа которой очень высоко оценивается GiveWell, тоже интересует противоречие между любовью к родным и заботой о незнакомых людях. После окончания колледжа Фармер провел год на Гаити, в частности, потому, что понял: сам он доедет туда быстрее, чем пожертвованные им деньги. Он работал в гаитянской больнице волонтером и подружился с молодым американским врачом, который жил там уже год, но должен был вот-вот вернуться в США. Фармер спросил, тяжело ли ему будет уезжать. Врач ответил: «Ты шутишь? Я не могу дождаться. Здесь нет электричества. Здесь просто ужасно». Тогда Фармер спросил: «А ты не боишься, что не сможешь забыть все это? Здесь столько людей нуждаются в помощи». Врач сказал, что он американец и возвращается к себе домой. Фармер целый день размышлял над этим ответом: «Что это значит — "я американец"?» Он пытался понять, почему человек считает, что раз он американец, то сможет забыть, как люди на Гаити умирают, потому что им некому помочь. И тогда он решил стать врачом.
Фото: Павел Смертин / ТАСС
В 1984 году Фармер поступил в Гарвард на медицинский. Во время учебы он регулярно приезжал на Гаити и изучал проблемы здравоохранения в Канже — городе, который находится в центральной части острова и беден даже по гаитянским стандартам. В Америке Фармер познакомился с Томом Уайтом, бостонским девелопером, который впоследствии стал членом Лиги 50%. Фармер привез Уайта на Гаити, чтобы тот увидел собственными глазами, что там происходит. Том Уайт помог создать Partners in Health и в первые годы работы организации был ее главным спонсором. В 1993 году Фонд Макартуров выдал Фармеру один из своих «грантов гения» — 220 000 долларов, с которыми тот мог делать что угодно. Фармер пожертвовал всю сумму Partners in Health. Получив медицинское образование, он работал в Гарварде (изучал медицинскую антропологию) и в Женской больнице Бригама в Бостоне (занимался инфекционными заболеваниями) и отдавал Partners in Health свою зарплату и любые гонорары за публикации и лекции. Организация оплачивала его счета, а оставшиеся деньги тратила на свою работу. Пока Фармер не был женат, в Бостоне он жил в подвале офиса Partners in Health, а в Канже — в доме без горячей воды.
На Гаити Фармеру иногда приходится идти несколько часов, чтобы навестить пациентов, живущих далеко от всех дорог. Он настаивает на этом и не считает, что посещение таких пациентов отнимает у него слишком много времени и сил; для него, говорит Фармер, их жизни имеют не меньшее значение, чем жизни других людей. Когда Фармер, пролетев всего 700 миль, оказывается не среди крестьянских домишек на Гаити, где живут голодающие дети, а в Майами среди хорошо одетых людей, обсуждающих, как бы им похудеть, его приводит в ярость контраст между развитыми и развивающимися странами. Фармер не перестает задавать один и тот же вопрос — тот самый, что возник у него после разговора с американским доктором: «Как люди могут оставаться спокойными, как они могут вычеркнуть из памяти, забыть то, что они видели?»
Фармер женился на Диди Бертран, дочери школьного учителя в Канже, и, когда ему исполнилось 38, у них родилась дочь Катрин. Однажды Фармер не смог в клинике спасти ребенка женщины, у которой были сложные роды, и разрыдался. Ему пришлось извиниться и выйти на улицу. Он спросил себя, что же произошло, и понял: на месте погибшего ребенка он представил Катрин. «Значит, ты любишь своего ребенка больше, чем остальных детей?» — спросил себя Фармер. Он разволновался и решил, что у него эмпатический провал, раз он не может любить других детей так же сильно, как собственного ребенка.
Когда Фармер обсуждал эту историю со своим биографом Трейси Киддером, тот спросил, как бы Фармер ответил на такую фразу: «Ты, наверное, с ума сошел, если думаешь, что отличаешься от всех остальных людей и можешь любить чужих детей так же сильно, как своего ребенка». Фармер сказал: «Все великие религии мира призывают нас любить ближнего как самого себя. Я ответил бы: мне очень жаль, я не могу этого добиться, но буду стараться». И он действительно пытается так жить; так, уезжая из дому, — а это происходит часто — он всегда берет с собой фотографию Катрин и фотографию одного из пациентов — страдающего от недоедания гаитянского ребенка примерно того же возраста, что и его дочь.
Однажды Трейси Киддер был в гостях у Фармеров в Париже, где Диди работала в архивах французских рабовладельцев, изучая историю своих предков. Он описывает мучительную сцену, которая произошла вскоре после приезда Фармера. Он играл с Катрин, и тут Диди спросила у мужа, когда тот улетит в Москву, где Partners in Health участвовала в антитуберкулезной программе. «Завтра утром», — ответил тот. Диди издала возглас отчаяния, а Фармер обеими руками зажал себе рот. Трейси Киддер пишет: «Я впервые увидел, что у него нет слов и он не знает, как поступить». Фармер проводит со своей семьей меньше времени, чем ему хотелось бы, потому что его преследует мысль: «Если я не буду отдавать все силы работе, кто-то, кто мог бы не умереть, умрет». Он просто не может смириться с тем, что люди умирают от болезней, которые можно вылечить. Он считает, что не лечить их — грех. «Если ты помогаешь бедным, — говорит он, — то этой работе не будет конца. Мы постоянно пытаемся залатать дыры».
Кравински, как и Пол Фармер, утверждает, что любит своих детей так же сильно, как и все остальные родители, и я уверен, что это правда. Он защитил детей от последствий своей заботы о других людях, создав трастовый фонд. Но по мнению Кравински, отцовская любовь не может стать оправданием для того, чтобы считать жизни своих детей в тысячу раз ценнее жизней детей неизвестных ему людей. Иэн Паркер писал о Кравински статью для журнала The New Yorker и попросил подсчитать, насколько он больше любит собственных детей. Кравински ответил: «Я не знаю, как это посчитать, но я не мог бы допустить, чтобы много детей умерло ради того, чтобы мои дети остались живы», а потом добавил: «Я не хочу, чтобы два ребенка умерли ради того, чтобы один из моих детей жил в комфорте, и я не хочу, чтобы два ребенка умерли ради того, чтобы один из моих детей остался в живых».
Иэн Паркер не мог спросить вымышленную миссис Бриггс, как она относится к взглядам Кравински, но, кажется, нашел ответ в словах Джудит Дарвис Томсон, философа из Массачусетского технологического института. Она пишет: «Отец, говорящий, что жизни собственных детей значат для него не больше, чем жизни кого-то еще, — это просто плохой отец. Ему не хватает того, что должно быть у всех родителей, и неважно, насколько он обеспечивает детей и удовлетворяет их потребности».
Фото: Сергей Савостьянов / ТАСС
На самом деле Кравински не сказал, что жизни его детей значат для него не больше, чем жизни других, хотя он намного ближе к такой позиции, чем кто-либо еще. Значит ли это, что он плохой отец? Детям нужны любящие родители. Им необходимо чувствовать, что родители всегда защитят и будут рядом. Дети могут огорчиться, если узнают, что отец готов дать им умереть ради спасения жизней других детей. Но в книгах нам попадается множество историй, когда родителям приходится выбирать между собственным ребенком и неким моральным императивом. Размышляя над подобными ситуациями, мы далеко не всегда приходим к выводу, что у родителей на первом месте должны быть их дети. Если бы мы так считали, то не могли бы почитать Авраама — как это делается в иудаизме, христианстве и исламе — за то, что тот был готов подчиниться приказу Господа и принести в жертву своего единственного сына Исаака. Древние греки тоже считали, что отец может принести в жертву своего ребенка ради высшего блага. В пьесе Еврипида «Ифигения в Авлиде» греческий флот стоит в гавани, чтобы отправиться к Трое, но богиня Артемида отказывается послать им попутный ветер, пока вождь ахейского войска Агамемнон не принесет в жертву свою дочь Ифигению. Агамемнон клянется, что любит своих детей: «Рожденных мной люблю». Но при этом он говорит дочери: «Эллада мне велит / Тебя убить… ей смерть твоя угодна, / Хочу ли я иль нет, ей все равно». Мы сочувствуем Агамемнону меньше, чем Аврааму, — наверное, потому что сегодня иудеи, христиане и мусульмане все еще поклоняются Богу Авраама, а в богов древних греков уже никто не верит.
Джозеф Кэнон в своем романе «Хороший немец» пытается понять, как далеко может зайти мать, спасая своего ребенка. Дело происходит вскоре после окончания Второй мировой войны. Немецкую еврейку Ренату Науманн судят за сотрудничество с нацистами. Она выполняла позорную работу greifer, разоблачала евреев, пытавшихся выдавать себя за неевреев. Если бы Рената отказалась или нашла меньше евреев, то подвергла бы опасности как собственную жизнь, так и жизнь своей престарелой матери, но нам не кажется, что эти соображения ее оправдывают. И тут сюжет делает неожиданный поворот. Мы узнаем, что у Науманн был сын. Она спрятала ребенка от нацистов, но без нее он не выжил бы. Значит ли это, что мы можем простить ей сотрудничество с нацистами? Можно было бы назвать ее плохой матерью, если бы она не ценила жизнь сына выше жизней других людей?
Мы обычно считаем, что людей надо осуждать скорее за то, что они сделали, чем за то, чего не сделали. Именно поэтому мы скорее осудим Ренату Науманн за то, что та спасла своего ребенка, но простим женщину, которая, оказавшись в положении Эстер Гринвуд, предпочла бы спасти свое дитя, не предупредив об опасности сотни других людей. Но если мы осуждаем Ренату Науманн, то, следовательно, определяем границы того, что можно сделать ради спасения своих детей. Тогда стоит подумать, не нарушаем ли мы сами эти границы, когда действуем в интересах собственного ребенка, позволяя при этом умирать детям других людей.
С моей точки зрения, ни Эстер Гринвуд, ни Зелла Кравински, ни Пола Фармера нельзя назвать плохими родителями. Они любят своих детей и хотят защитить их. Но они действуют в интересах других людей, а большинство из нас так поступать не готовы. Их, подобно Аврааму и Агамемнону, терзает необходимость сделать выбор, который другие люди делают, руководствуясь только своими чувствами, не учитывая потребностей посторонних людей и не пытаясь занять менее пристрастную позицию. В последнее время Зелл Кравински по просьбе жены и из желания не отдаляться от детей снова занялся недвижимостью, заработал еще денег и купил для семьи большой дом. В кризисной ситуации он в конце концов повел себя как «настоящий отец» и решил сохранить семью. Мы можем сказать, что даже он не смог устоять перед напором эгоистической нормы, которой следует его семья, и перед собственной любовью к родным. Он больше не ценит жизни всех людей одинаково.
Пол Фармер живет согласно невероятно тяжелой нравственной норме, но вполне реалистично оценивает других людей. Я был на его выступлениях, где залы были полны восхищенных и чуть ли не боготворивших его студентов, но Фармер не призывал их следовать его примеру. Он сам никогда не уходит в отпуск, но всегда убеждает других сотрудников Partners in Health отдыхать. Он не тратит деньги на роскошные вещи, но не осуждает тех, кто так поступает, если они при этом делают пожертвования на помощь бедным. Как сформулировал один из основателей Partners in Health Джим Ким в разговоре с Трейси Киддером, «Фармер вдохновляет людей, но мы не считаем, что кто-то должен или может жить так же, как он: если мы будем ждать, пока люди начнут поступать как Пол, бедняки вместо хорошего медицинского обслуживания получат фигу с маслом». То есть нам, наверное, не стоит требовать от людей многого, если мы хотим привлечь их к себе.
Перевод Тамары Эйдельман