В прокат вот-вот выйдет «Ван Гог. На пороге вечности» Джулиана Шнабеля — первый фильм о великом голландце, которому удается показать не только его трагическую судьбу, но и чувственную, освободительную сущность его картин. Все это — благодаря новому актерскому подвигу Уиллема Дефо. Обладатель одного из самых узнаваемых лиц в современном кино давно доказал, что способен убедительно играть кого угодно — в диапазоне от Иисуса («Последнее искушение Христа») до исчадия ада («Дикие сердцем»), от суперзлодея-обиженки в зеленом латексе («Человек-паук») до маленького человека с большим сердцем («Проект Флорида»). Вот и в образе Винсента Ван Гога Дефо берет не только номинацию на «Оскар», но и новую профессиональную высоту — само его присутствие в кадре преисполнено такого постоянного, сверхчеловеческого напряжения, что этой высшей интенсивностью заряжаются и человеческая драма художника, и его откровения о природе искусства, видения и духовности. В интервью «Ленте.ру» Дефо рассказал, чему работа над фильмом научила его самого.
«Лента.ру»: Ван Гог — фигура в истории культуры и человечества такая заметная, что недостатка в разнообразных трактовках его жизни и работы, мягко говоря, нет.
Уиллем Дефо: Я бы даже сказал, что их и вовсе переизбыток (смеется). Что, конечно, не облегчает задачу создания кино с принципиально новым подходом к изображению Ван Гога — и, главное, к пониманию его жизни и его искусства.
К роли, то есть, вы готовились аккуратно?
Я начал с того, что прочитал пару биографий — в первую очередь, книгу «Ван Гог: Жизнь» Стивена Найфи и Грегори Уайта Смита. Собственно говоря, режиссер Джулиан Шнабель посоветовал мне прочитать ее еще до того, как был закончен сценарий и утверждены все актеры. Это была хорошая точка входа, первого серьезного погружения в тему — пусть общее представление о личности Ван Гога у меня, конечно, было и до этого. Оно было дилетантским и поверхностным, не скрою — какое бы восхищение у меня ни вызывали сами его картины. До сих пор хорошо помню свой опыт первой полноценной встречи с ними — первый раз, когда я увидел их собственными глазами. Боже, это было так давно! То ли 1976-й, то ли 1977-й — у меня тогда еще не было ролей в кино, но я уже жил в Нью-Йорке и вел довольно богемное существование, что тогда было легко, даже если в кошельке у тебя (как у меня) чаще всего было пусто. Но я играл в театре — и именно с труппой впервые оказался за границей. У нас были гастроли в Амстердаме, так что только представьте: конец семидесятых, мне немного за двадцать, я впервые в Европе, и, конечно, абсолютно ошарашен и дезориентирован всем, что происходит. Когда наступил свободный день, я пошел один гулять по городу — конечно, в опьяненном, взволнованном состоянии ума. И ноги сами привели меня в музей Ван Гога. Сказать, что я был потрясен, будет ничего не сказать. Я застрял там не на один час, и это был невероятный, почти психоделический опыт — который на всю жизнь сделал меня поклонником таланта Ван Гога. Не поверил бы, если бы узнал тогда, что однажды доведется сыграть художника в кино.
Вообще, Ван Гог принадлежит к числу тех художников, минимальное представление о которых есть, наверное, почти у каждого. Вам наверняка пришлось его в себе приглушить.
Конечно. Но строго говоря, даже те книги, биографические и искусствоведческие, которые я прочел на ранних этапах подготовки к роли, мне тоже пришлось выбросить из головы. Как и те фильмы о Ван Гоге, которые я когда-то давно смотрел: «Жажду жизни» Винсенте Минелли и «Винсента и Тео» Роберта Олтмана. Когда ты участвуешь в создании чего-то нового, лучше не засорять восприятие тем, что сделали до тебя. Не копировать же, правильно? Вообще, я согласен с идеей, что самый чистый и красивый способ выразить ощущения от произведения искусства — создать нечто самостоятельное. Как с живописью, на самом деле. Ее смысл вовсе не в точной передаче внешнего сходства. А что до подготовки, то единственным, что по-настоящему повлияло на мою игру, были письма Винсента брату Тео. Они вдохновляли меня на поиск правильной, точной по ощущениям интонации: Ван Гог в них предстает неожиданно открытым и очень эмоциональным человеком. Он пишет в очень искренней, лишенной даже намека на желчь или умысел, манере — и, конечно, его теплота в переписке с братом, его любовь к нему заразительна.
Кадр: фильм «Ван Гог. На пороге вечности»
А Джулиан Шнабель как-то направлял ваше погружение в сознание Ван Гога?
Джулиан? (смеется) О да. Вы себе не представляете. Еще предлагая мне роль, он сразу же пояснил: ничего не выйдет, если я сам не стану художником. Зная, что это мое обучение живописи будет происходить под надзором самого Шнабеля — с которым мы знакомы уже 35 лет и который сам, как вы наверняка знаете, является одним из самых интересных американских художников нашего времени — я согласился на эту авантюру. Приехал во Францию незадолго до начала съемок — и целыми днями писал, писал, писал картины как одержимый. Начал с основ: как держать кисточку, как смешивать цвета, как наносить мазки, как начать чувствовать текстуру картины. А потом уже перешел к более сложным задачам: не только писать так, чтобы было похоже на стиль Ван Гога, но и делать это на его скорости — а он работал очень быстро, и без этого ритма невозможно представить его манеру. Так или иначе, я должен был раствориться в ремесле, достичь той стадии автоматизма, чтобы когда я оказался в объективе камеры, она видела не Уиллема Дефо и, конечно же, не Винсента Ван Гога — а детище Джулиана Шнабеля. Я должен был стать его Ван Гогом, вдохнуть в него жизнь. Так что я был, в сущности, посредником между режиссером и его творением.
Вы писали на съемках собственные картины или...
Нет, что вы, на это времени у нас не было. Я писал только копии картин Ван Гога. Более того, у нас там была целая артель художников, которые с утра до вечера создавали копии его работ — самая настоящая фабрика подделок (смеется). Но это было необходимо — ведь Ван Гогу при жизни не удавалось ничего продать. Поэтому он буквально жил, окруженный собственными картинами. Так что эти копии служили нам, по большому счету, реквизитом, элементами декораций. Я немало времени провел, наблюдая за тем, как наша команда художников создает эти полотна. Парадокс в том, что Джулиан добивался того, чтобы все эти картины, хотя они чаще всего фигурируют где-то на фоне, на заднем плане, не были идентичными копиями оригиналов. И когда он видел очередную работу, почти неотличимую на первый взгляд от подлинника, то рычал: «Где мои краски?» Мазок здесь, мазок там — и у тебя на глазах эта, строго функциональная по идее, картина начинала дышать. Шнабель говорит, что хорошие копии приятны глазу — но мертвы. Он настоящий художник — и к процессу создания кино подходит с тех же позиций: мыслит стратегиями, техниками, легко экспериментирует, подначивает своих соавторов от сценаристов до актеров привносить самих себя в его видение, трансформировать его. А значит, делать живым.
Собственный живописный опыт изменил ваше восприятие искусства?
Не только искусства! У меня кардинально изменилось восприятие мира вокруг. Честно говоря, я не уверен, что смогу смотреть на искусство, на природу, на все вокруг прежними глазами. Вот смотрите, я объясню на примере. (Берет бутылку с водой со стола). Если бы до работы над «На пороге вечности» меня спросили описать ее, я бы сказал что-то вроде: «Пластиковая бутылка с водой, абсолютно прозрачная, без этикетки». Спроси меня сейчас — и я начну говорить: «Вот голубой цвет, вот серый, вот чуть-чуть проглядывает зеленый. А тут, если присмотреться, промелькнет черное пятнышко». Вы можете возмутиться, спросить, как же так? Откуда я выдумал все эти цвета, если их так явно в этой бутылке воды нет и не может быть? Спасибо Джулиану — он, не без помощи Ван Гога, научил меня тому, что в основе любой картины лежит свет. Наше сознание, фиксируя зрением какой-то объект, спешит подобрать ему название и тем самым свести понимание этой вещи к набору связанных с этим названием качеств. Ты видишь бутылку воды, и твое ее восприятие немедленно сводится к этому первичному опознанию — и все. Но стоит отучить себя от такого поспешного и поверхностного контакта с миром вокруг, и наоборот, натренировать внимание к игре света, и твое сознание постепенно освобождается. Ты начинаешь видеть все вокруг как сиюминутные, напоминающие танец, комбинации из света и цвета, одного, другого, третьего... А когда потом принимаешься за картину, то тебя не тяготит стремление к дотошному, буквальному изображению. Ты обретаешь возможность запечатлеть на холсте то, что видишь и как ты это видишь. А с ней появляется и шанс передать что-то такое в человеке, пейзаже или вещах, что не видно взгляду, но ясно ощущается сердцем.
Кадр: фильм «Ван Гог. На пороге вечности»
Это очень близко к тому, что говорит в фильме о живописи сам Ван Гог.
Да, многие из этих фраз позаимствованы из писем брату, хотя есть в фильме и реплики, которые были придуманы сценаристами. Вообще, для меня, наверное, главная заслуга Шнабеля в «На пороге вечности» — это то, как ему удалось заставить все эти реплики по-настоящему зазвучать. На бумаге они могли казаться высокопарными или надуманными. Но то внимание, которое Джулиан уделяет визуальному ряду фильма, его выразительности, во второй половине фильма срабатывает и контринтуитивным образом — этот осознанный перегруз одних сенсоров пробуждает другие, зрение тянет за собой слух. И вдруг слова, размышления Ван Гога об искусстве, о природе, о вечности, которую он называет Богом, приобретают совсем иной вес, чем могли бы.
Они звучат, почти как мантры — или даже молитвы.
Меня на самом деле в биографии Ван Гога как раз эта беззастенчивая — или бесстрашная — духовность и удивила. Я не знал об этой стороне его личности, о том, что в молодости он хотел стать священником. И в сущности, продолжением этого духовного пути, этого разговора с Богом, стали его практики в искусстве — тот монолог, который он бесконечно вел с самим собой о природе, живописи, реальности и скрытой, подлинной сущности всего, что его окружало. Да, в том числе и эта духовность считывалась окружавшими Винсента людьми, как проявление сумасшествия. Но что такое сумасшествие? Я не хочу разбрасываться подобными ярлыками. Тем более в свете того, что Ван Гога сейчас уже практически повсеместно свели к этому дурацкому, но мифологически хлесткому, прилипчивому стереотипу, к образу мятущегося, непонятого художника. К карикатуре, по большому счету. Тогда как наше кино все-таки пытается показать его во всей полноте — как минимум, как творца, который обрел собственное уникальное видение, но страдал от неспособности его разделить с миром. Определением «гений» сейчас тоже разбрасываются налево и направо, но, по-моему, гениальность Ван Гога как раз и заключалась в способности поделиться искусством видеть. Причем не дидактически — а примером реализации собственного уникального видения. Мне кажется, через действие, через ракурсы камеры, через цветовую палитру, того же добивается и наш фильм.
Для Ван Гога одной из центральных в фильме оказывается тема соприкосновения с вечностью. Вы о собственной карьере задумывались в этом контексте когда-нибудь?
А у меня есть карьера? (смеется) Честно говоря, до сих пор не верю, что я ее сделал. И подозреваю, если даже начну задумываться о чем-то вроде своего мнимого наследия или влияния, то немедленно потеряю возможность работать, лишусь всего своего инструментария — потому что не буду его заслуживать. Я очень быстро, еще в самом начале своего пути, выработал свод принципов, которые определяют мой подход к актерской профессии — не говоря уже о том, что я и сейчас, получая роль, каждый раз с удивлением обнаруживаю, что меня таковым, то есть профессиональным актером, считают. Я не могу себе позволить расслабляться, засыпать, затвердевать в своих принципах и убеждениях — иначе лишусь возможности быть гибким, восприимчивым, способным принимать энергию других людей и делиться своей в ответ. Актер должен быть легким на подъем и беспристрастным.
«Ван Гог. На пороге вечности» выходит в российский прокат 7 февраля
