На русском языке вышел сборник рассказов известного израильского писателя и сценариста Этгара Керета «Внезапно в дверь стучат». Керет — наблюдатель. Ему интересны мельчайшие человеческие эмоции, мысли и мотивы поступков. Все это в полной мере нашло отражение в его новой книге, которая выходит в переводе Линор Горалик в издательстве «Фантом Пресс». С разрешения издательства и агента автора «Лента.ру» публикует один из рассказов сборника.
Наемные убийцы — как полевые цветы. Бывают всякого рода и всякого вида. Знавал я когда-то одного, по имени Максимилиан Шерман. Наверняка его звали как-то иначе, но он всегда представлялся так. Убийца высшего класса, эталонный, из тех, кто берет контракт не чаще одного-двух раз в год. При том, сколько он получал за голову, больше ему и не надо было. Этот Максимилиан был вегетарианцем с четырнадцати лет из моральных соображений, а еще он взял шефство над мальчиком из Дарфура по имени Нори. Он никогда не видел Нори, но писал ему длинные письма, а Нори писал ему письма в ответ и присылал фотографии. Короче, сентиментальный киллер. Максимилиан не готов был убивать детей. С пожилыми женщинами у него тоже была проблема. Он на этом много денег потерял за свою жизнь. Много денег.
Ну вот, есть Максимилиан, а есть я. И чем наш мир прекрасен — все люди разные. Я не умею говорить красиво, как Максимилиан, или на сайтах университетов, чьи названия я даже не способен произнести правильно, погружаться, как он, в статьи о ядах, не оставляющих следа. Зато я соглашусь уничтожать для вас детей и старушек на вес. Не моргнув, не икнув и даже не попросив прибавки к цене.
Мой адвокат говорит, что ровно из-за этого я и огреб смертную казнь. Сегодня, по его словам, не то что прежде, когда люди предпочитали публичное повешение хорошему обеду. Сегодня люди не в восторге от мысли об убийстве убийц, у них от этого нутро выворачивает, они сами себе противны. Но убийцам детей все еще достается. Честно? Я вообще не понимаю — почему. Жизнь — это жизнь. И Максимилиан Шерман, и мои праведные присяжные могут кривиться сколько угодно, но отнять жизнь у двадцатишестилетней студентки-булимички с факультета гендерных исследований или у шестидесятивосьмилетнего водителя лимузина, ценителя поэзии, ничем не хуже и не лучше, чем отнять жизнь у сопливого трехлетки. Прокуроры любят раздувать из этого бог весть что — я в курсе. Они любят морочить нам голову насчет детской невинности и беззащитности. Но жизнь — это жизнь. И как человек, который буквально держал в руках немало коррумпированных адвокатов и политиков, я должен заметить, что в решающий момент, в момент, когда тело дрожит, а глаза закатываются под лоб, — в этот момент все невинны и беззащитны, вне зависимости от вероисповедания, возраста, расы и пола. Но пойди объясни это присяжной — полуглухой пенсионерке из Майами, которой за всю жизнь довелось увидеть мертвым (не считая бесившего ее мужа) только хомячка по имени Чарли, окочурившегося от рака толстой кишки.
Фото: Christian Gooden / AP
Кроме того, на суде они утверждали, что я ненавижу детей. Приводили в пример случай с близнецами-шестилетками, которых я убил за компанию, хотя они вообще не были указаны в исходном контракте. Может, эти люди в чем-то и правы. И не то чтобы у меня была проблема с внешней формой детей, потому что в смысле формы дети как раз довольно приятные. Они как люди, но маленькие такие — вроде крошечных баночек с кока-колой или коробочек с сухими завтраками, которые когда-то выдавали в самолетах. Но в смысле поведения? Сознаюсь. Я не в восторге от их мелочных обидок, от падений на пол посреди торговых центров. Эти их вопли, эти «пусть папа уйдет» и «я больше маму не люблю», и все из-за вонючей игрушки за два доллара, с которой, даже если ее и купят, они дольше минуты играть не станут. Сказки на ночь мне тоже отвратительны. И дело не только в неловкой ситуации, когда тебя вынуждают лежать с ними в их неудобной кроватке, и не в эмоциональном шантаже, которым они не погнушаются ради еще одной истории, — дело в самих историях. Всегда сладенькие такие, с хорошенькими зверюшками без клыков и когтей. Иллюстрированные враки о мирах, лишенных всякого зла, скучные — смерть. И если уж мы говорим о смерти — мой адвокат считает, что можно опротестовать приговор. Помочь оно не поможет, но пока вся эта история дойдет до апелляционного суда, мы сумеем выиграть немножко времени. Я сказал, что мне это неинтересно. Между нами говоря, что мне даст это «немножко времени»? Больше отжиманий в камере два на три метра? Еще несколько хреновых реалити-шоу и студенческих волейбольных матчей по телевизору? Если в конце меня ждет игла с ядом, тогда, чем тянуть кота за хвост, получим-ка свой укол прямо сейчас и двинемся дальше.
Фото: Justin Sullivan / Getty Images
Когда я был маленьким, папа все время говорил про мир иной. Так много об этом говорил, что в основном не замечал, с кем мама трахается за его спиной в этом мире. Если все, что он говорил про мир иной, правда, скучно там не будет. Он был евреем, мой папа, но в тюрьме, когда мне задали соответствующий вопрос, я сказал, чтобы мне прислали священника. Почему-то мне кажется, что эти христиане более конкретные ребята. А в моем положении философская часть дела не очень-то актуальна. Если мне сейчас что и важно, так это практика. Что я попаду в ад — это понятно, и чем больше информации я смогу выжать из священника, тем более подготовленным я туда прибуду. Мой опыт говорит, что нет такого места, где раздробленные коленная чашечка или череп не повысят твой статус, и неважно, идет речь о колонии для малолетних преступников в Джорджии, о курсе молодого бойца в десантных войсках или об отделении строгого режима в бангкокской тюрьме. Фишка всегда в том, чтобы знать, кому и что именно надо раздробить. И вот ровно в этом мне должен помочь священник. Хотя теперь я понимаю, что мог позвать рабби, или кадия, или немого индийского бабу, потому что этот болтун мне вообще не помогает. Выглядит, как японский турист, но торопится объяснить, что он уже четвертое поколение в Америке, — чего не скажешь обо мне.
— Ад, — говорит он мне, — совершенно индивидуален. В точности как рай. В конце концов каждый получит тот ад или рай, который ему полагается.
Я не отстаю. Кто там за старшего? — спрашиваю я. Как это устроено? Есть ли примеры тех, кому удалось сбежать? Но он не отвечает, только машет головой, как сувенирные собачки, которых приклеивают на приборную панель. Когда он в третий раз предлагает мне исповедаться, я не выдерживаю и вмазываю ему как следует. Руки и ноги у меня скованы, так что приходится действовать головой, но этого более чем достаточно. Не знаю, из чего они делают этих японских священников, но мой тут же отключается.
Тюремщики, которые оттаскивают меня от него, избивают меня: пинки, дубинки, удары кулаком по голове. Вроде как для того, чтобы со мной совладать, но на самом деле просто ради удовольствия. Я их понимаю. Бить клево. Честно? Я получил больше удовольствия от того, что вмазал священнику, чем от стейка с картошкой фри — моей последней трапезы, — а стейк был очень даже ничего. Бить клево, и что бы ни ждало меня по ту сторону иглы с ядом, я вам гарантирую, что даже если мне там будет очень неприятно, тому сукину сыну, который окажется рядом, будет еще неприятнее, — и мне плевать, простой он грешник, черт или сам Сатана. Этот окровавленный японский священник прям-таки раздразнил мой аппетит.
Кадр: фильм «Петля времени»
Укол болезненный. Наверняка они могли сделать неболезненный, эти праведники, но выбрали болезненный. Чтобы проучить. Пока я агонизирую, вспоминаю всех, кого убил, и то выражение, которое расплывалось у них по лицу, пока душа вытекала из ушей. Может оказаться, что все они в ярости поджидают меня на той стороне. Я чувствую последнюю сильную судорогу, точно сердце сжал кулак. Дай-то бог, пусть поджидают. Клево будет опять их убить.
Я открываю глаза. Вокруг высокие зеленые стебли, как в джунглях. Я как-то представлял себе ад более подвальным, туманным таким, но здесь все зеленое, а сверху палит и слепит солнце. Я прокладываю себе дорогу вперед, ища под ногами то, что сойдет за оружие, — камень, палку, острую ветку. Ничего. Вокруг ничего нет, кроме высоких стеблей и влажной земли. Неподалеку я замечаю пару огромных человеческих ног. Кто бы это ни был, он больше меня раз в восемь, а я совершенно безоружен. Мне придется найти его уязвимую точку: колено, яйца, горло. Ударить сильно и быстро и надеяться, что это поможет. Гигант наклоняется. Он проворнее, чем я ожидал. Он поднимает меня в воздух и распахивает рот.
— Вот ты где, — говорит он, прижимая меня к груди, — вот ты где, мой маленький славный медведь. Ты знаешь, что я люблю тебя изо всех сил.
Я пытаюсь воспользоваться нашей близостью, чтобы укусить его за шею, ткнуть пальцем в глаз. Я хочу этого, но тело меня не слушается и против моей воли обнимает его в ответ. Я чувствую, как мои губы движутся, я их не контролирую, — а они целуют его, они шепчут:
— Я тоже люблю тебя, Кристофер Робин. Люблю тебя больше всех на свете.
Перевод Линор Горалик