Волонтерское движение «Общее дело» занимается восстановлением церквей на Севере России. «Лента.ру» поговорила с волонтером Данилой Булавкиным — сибирским студентом, который этим летом отправился к памятникам архитектуры автостопом, — о вольном путешествии по дорогам и смысле реставрации древних храмов.
«Лента.ру»: Ты учишься на философском факультете Томского университета. А вдруг взял и поехал на Север. Как так?
Булавкин: Путешествие автостопом мы с девушкой планировали уже давно, но не могли решить, куда отправимся — на восток, на запад.... И была мечта посетить Русский Север. Две эти мечты слились в итоге в одну авантюрную идею — поехать на Север.
Каково вообще надеяться на добрую волю людей, стоя на обочине дороги?
Я задавался этим вопросом много раз. С одной стороны, в практике автостопа сейчас нет необходимости, потому что транспорт не такой уж дорогой. Да и в принципе это довольно безрассудно: сколько историй о том, как все это плохо заканчивалось! Но у меня душа к этому лежит — из-за врожденной какой-то безалаберности, из-за того, что называется раздолбайством, я могу все бросить, уехать вот так и не волноваться. Мне как будто все время кажется, что у меня все будет хорошо, что все в итоге получится, — поэтому я и решился на такое путешествие. До этого много раз ездил, но обычно не больше тысячи километров.
Лучше всего, когда подвозят дальнобойщики, — они обычно проезжают как минимум по 200-300 километров, а то и больше. У меня с собой всегда конфеты: когда угощаешь человека, это сразу располагает вас друг к другу, и общение становится более приятным. Еще одно правило — в долгом пути лучше не заезжать в населенные пункты, через них мало кто едет на длинные расстояния, можно потом не выехать.
Пешеходные путешествия — старинная традиция, все знают о каликах перехожих. Самый старый документ — рукопись XII века «Житие и хождение игумена Даниила из Русской земли». Это описание русского паломничества в Иерусалим.
Я своими глазами наблюдал на северной дороге паломника с огромным портретом Николая Второго. Блондин, бородатый, с длинными, как у Иисуса, волосами, босоногий. При этом он шел в абсолютной глуши, там, где едва ли одна машина проезжает за день: с одной стороны, леса, болота, с другой — море. Куда он шел, откуда — сложно представить. Это меня просто сбило с толку, ошарашило. Ну и вдохновило тоже, конечно. Хотя повторять такое я бы не взялся.
Да и на Север так поехать решится не каждый...
Сначала мы собирались в Карелию, но потом узнали о памятниках русского деревянного зодчества, которым нужна помощь, и решили сделать поездку куда более благородной — поехать их восстанавливать. Мы встретились с очень благосклонным мнением окружающих. Разве что родители отреагировали иначе: сказали, что мы очень странные — в 20 лет на каникулах так проводить время.
И мы отправились автостопом. От Томска в Омск, перевалили через Урал, провели полдня в Казани, зашли там в независимый книжный. Это вообще показатель крутизны города — какой там независимый книжный. В Казани неплохой. Добрались до Нижнего Новгорода, а оттуда в Москву — там нас ждал один из участников волонтерской группы. Нужно было успеть, уложиться в график. Иногда мы больше тысячи километров за сутки преодолевали.
Это вообще главная проблема, с которой сталкиваются люди, желающие тот самый дикий, далекий Русский Север посмотреть — без туристических программ сложновато куда-то попасть, нужно иметь личный водный транспорт. Деревушка Медведково, где мы жили, была на берегу реки, где в холодное время года живет только один человек. И чтобы добраться, нужно долго плыть на лодке, без нее туда не попасть. Очень отдаленные уголки России, но там на удивление хорошая мобильная сеть — я спокойно смотрел видосы на YouTube. В итоге информационного детокса толком не получилось.
Фото: Данила Булавкин
Волонтерская программа «Общее дело», на которую мы попали, посвящена восстановлению памятников в таких вот оставленных местах. Но реставрация церквей — это только поверхность их идеи, на самом деле они мыслят более глобально и глубоко. Ведь слово «литургия» тоже можно перевести как «общее дело», они хотят не только церковь восстановить, но и вернуть в восстановленный храм паству.
Это пропаганда возвращения в деревню, к некоему общенациональному образу жизни. Сначала я, конечно, скептически отнесся к тому, как религиозно настроены мои коллеги по группе — это в основном были люди глубоко верующие, православные. Но никаких проблем в нашей с ними коммуникации не возникло.
Идея собирать заново паству этих оставленных церквей, я считаю, — не утопичная, а вполне жизнеспособная. На церковный праздник, который я видел, пришло много верующих — собрались жители окрестных деревень, празднично одетые. Причем приходили семьями: это не просто бабушки, доживающие свой век, а здоровые мужчины, женщины и дети, которые там живут. Это показывает, что людям это нужно, что это не просто какая-то кучка верунов придумала себе безумную идею. И люди, которые туда едут, — очень идейные, не фрилансеры, увлекшиеся дауншифтингом как очередной модной идеей. Они действительно верят в то, что они делают.
Для проживания нам предоставили старые заброшенные дома — нет, пожалуй, слово «заброшенные» здесь не подходит, это совсем не то, что себе представляется, когда его произносишь. Их скорее можно назвать покинутыми. Заброшенный дом — это пыльный, грязный, с пивными бутылками, шприцами, граффити… Эти дома просто оставленные, потерявшие своих хозяев. Я нашел в одном из домов интересное письмо человека, который здесь жил, — маленькая запись о достаточно трагичной судьбе, одной из многих, оставивших здесь свой след.
В этих домах двери остаются не закрытыми, а только прикрытыми. Их оставили вместе со всеми предметами быта. Напоминает постапокалипсис, как будто смотришь снимки из Чернобыля. Мы видели чьи-то семейные фото, нашли сани, выделанные кожи… Все покинуто уже лет 10 как, а то и больше. Найденное мной письмо датировано, кажется, 90-м годом — в нем про пугающие пожилого человека новые цены на рынках, про безнадежную бедность. Как раз тогда, во время распада Союза, люди отсюда и ушли.
Фото: Данила Булавкин
Я думаю, что было два этапа коллапса, разгрома деревень Русского Севера. Первый этап — когда пришли большевики и стали вводить колхозы, подорвав гармоничный общинный уклад. Эта общинность во многом ощущается: например, дома здесь очень большие для деревенских, спокойно вмещают 6-7 человек. А второй этап был, когда Советский Союз развалился, вообще поставив крест на здешних деревнях. За 70 лет люди разучились жить натуральным хозяйством и не смогли вписаться в новые экономические условия, бежали в города. Это видно и в письме — как им было страшно и непонятно.
Да и города, в которых я здесь побывал, в основном выглядят не очень — бедные и неухоженные. Нас спросил водитель, который подвозил: «Ну что, у вас в Сибири хуже живут?» Мне пришлось честно ответить, что вообще-то лучше. Так что пока еще денег от регионов ждать не стоит, пока что наследие удается спасать только силами волонтеров. И вот «Общее дело» этим занимается.
А много людей ездит по этой программе?
Ну, например, на объекте, где я работал, у нас было совсем немного людей. Дело в том, что на проекты собирают пожертвования с сочувствующих через интернет. Фонд их распределяет по разным местам, и от того, какому памятнику сколько достанется, зависит, сколько над ним будут работать. Где-то в августе деньги уже обычно заканчиваются.
Фото: Данила Булавкин
Мы консервировали памятник: занимались сооружением дренажной системы вокруг храма, стелили в нем новый пол и свозили весь деревянный строительный мусор для сжигания. Стирали со стен надписи, оставшиеся с тех времен, когда кресты спилили и сделали там сельский клуб. Реставрацией займутся потом профессиональные реставраторы — пока на это нет денег, но планы уже готовы и висят в здании.
Финансирование — главная проблема. Людей, на самом деле, там достаточно. Даже есть люди, которые жизнь на это дело положили. Плотники, которые там живут, делают все, что в их силах. Плотник, с которым мы вместе работали в Медведково, работал до этого в Ворзогорах — в месте, с которого началось «Общее дело». Там уже многое восстановили и сейчас восстанавливают главки церкви. Этот процесс очень трудоемкий — маковка храма собирается из лемеха, мелких деревянных элементов, похожих на чешую. И они вырезают каждый вручную. Можно посмотреть у них на сайте, как это происходит. Для этого нужна качественная древесина — и вопрос опять упирается в деньги.
Фото: Данила Булавкин
Люди же едут туда не просто на свои деньги — они тратят время своего отпуска, свои свободные недели и силы на это дело. Ради чего?
Я давно для себя это определил. Это не было каким-то тычком пальца в небо, это была долгожданная возможность реализовать то, чего я хотел. Началось все с того, что я посмотрел «Атлантиду Русского Севера» и узнал об этом сообществе людей, заинтересованных в судьбе северных церквей.
Это не может не радовать — что просыпается какое-то самосознание. Я думаю, что есть в очаровании нашего Севера что-то сокровенное, трогательное, связанное с национальным мироощущением… Я думаю, что для меня это был шанс познакомиться с аутентичной культурой Русского Севера — ну и внести свой вклад, конечно.
Некоторые из тех, с кем я был в экспедиции, говорят, что они так отдыхают — физическая работа, природа, среда, очень отличная от большого города. Мне кажется, это очень привлекательным видом отдыха.
Я был приятно удивлен тем, как все происходит. Во-первых, нас очень вкусно кормили — мы скидывались по 1000 рублей и ели всю неделю три раза в день. Во-вторых, я научился всяким походным лайфхакам: например, пользоваться горчичным порошком вместо средства для мытья посуды в условиях, когда за водой нужно ходить к речке.