Никто не любил советского интеллигентного человека так, как Эльдар Александрович Рязанов. Сам советский человек так себя не любил.
Человек этот изъяснялся остроумными фразами Брагинского, плакал строфами Ахмадулиной и Пастернака. Инфантилизм этого человека делался мил и глубок в его картинах, неделание и невыбор обретали значение поступка и рефлексии. Юные мы и наши папы-мамы-дедушки обожали себя, глядя в зеркало рязановских фильмов.
Конечно, советский интеллигентный человек никогда не был таким, каким его представил Рязанов. Но — и это важнее — он верил в то, что был. Таким его запомнили современники, таким его будут изучать историки. Если тридцать лет смотреть «Иронию», станешь в итоге Надей или Лукашиным. Хоть кем-то из фильмов Рязанова станешь обязательно. Надя, я вернулся!
Сын чиновника Милосердова из «Гаража» стыдится пользоваться блатом, сочувствует жене маленького человека Гуськова. Большой начальник Леонид Семенович из «Забытой мелодии для флейты» разрывается между карьерой и большим чувством к медсестре Лиде. Людмила Прокофьевна влюбляется в благородство души Новосельцева и становится из умницы красавицей. Женя Лукашин находит свое счастье в одну ночь, случайно и навсегда. Ты появишься у двери в чем-то белом, без причуд.
Главная история послевоенного поколения, рассказанная Рязановым, — о сбывшихся надеждах. Элегантная учительница (конечно, русского языка и литературы), отважно длящая одиночество в ожидании той самой великой любви, в Новый год обязательно встретит судьбу в лице врача. «У нас с вами самые важные профессии». И мирные, разумеется. И отвергнет положительного во всех смыслах человека, которому недостает авантюризма, чтобы лазить в окна к любимым женщинам.
Пахнет оливье, мамиными котлетами, картонной коробкой от гэдээровских елочных игрушек, телевизионным кинескопическим теплом. В стабильности вечного 76-го так хотелось легитимного, безопасного хулиганства.
Рязанов создал романтический образ на каждый день, для нескольких поколений послевоенных детей: гитара, стихи наизусть, уютный быт в квадратно-гнездовой новизне спальных районов, индивидуальное счастье в типовых обстоятельствах. В сквозном проеме незадернутых гардин видна даже церквушка — тихая, домашняя, семейная. Максимум возможного, сто процентов из ста. Надо благодарно принимать.
Врачи-учителя, которых потом перемелют в прах 90-е, высмеют и назовут инфантилами, нахлебниками, приспособленцами, конформистами, бездельниками, навсегда счастливы в фильмах Рязанова. Новосельцевы, Лукашины, Милосердовы сидят в мирных советских 70-х, заняты изучением своих милых, нежных отношений, своих тонких, изысканных движений души. Поют, пьют, сплетничают, влюбляются, ходят в баню (каждый год 31 декабря), защищают диссертации, покупают гарнитуры («и десять сверху» — «я дал двадцать») и сапоги («хорошие сапоги, надо брать»). Советские почти что европейцы, страдающие от несвободы и герметичности этого мира, иронизирующие над недостатками данной им реальности и одновременно отлично в ней устроенные.
На всякое их движение есть у Рязанова сцена, фраза, кадр. Картины Рязанова позволяли прожить любое высокое чувство, даже если реальность не предполагала этого опыта.
Любовь ценою жизни — вот вам «Жестокий романс» для обмирающих сердцем барышень, которые готовы к этой жертве. Жертва во имя свободы — вот вам кино про карбонариев «О бедном гусаре замолвите слово». Литературно-историческая версия интеллигента, которая была представлена на книжных полках советских людей 70-80-х пушкинистикой и декабристикой. Был бы царизм — стал бы Лукашин Луниным, но нет же царизма, а есть районная поликлиника.
Хотя даже полька Брыльска в роли советской учительницы — ни одна местная актриса не прошла кастинг — должна была бы насторожить зрителя. Не слишком ли мягко стелет? Но какая женщина откажется от комплиментов? Какой Лукашин не сыграет героя-любовника, даже если им руководят мать и две невесты?
Никто лучше Рязанова не знал всех движений души интеллигентного советского человека, часто заменявших поступки, никто лучше него не ориентировался в тайной карте желаний, мечтаний, фантазий, страхов, фобий, запретов, комплексов.
Зрители обычно любят киногероев, но тут другой случай: Рязанов позволял зрителю воображать себя героем. Почти американский киноперенос. Этот щедрый жест был оценен, и зритель полюбил режиссера как родного, Эльдар Алексаныча дорогого — начальника отдела насекомых, мирно спящего за чучелом обезьяны, интеллигентного увальня, что пытался вернуть в горизонталь пьяненького доктора, раздраженного, но снисходительного — прямо как мы, как мы! Он нас породил, он же нас и пожалел, да еще и пригласил в сообщники, в пересмешники эпохи. Режиссер подмигивал с той стороны экрана, держа в кармане фигу, ему отвечали с другой стороны, имея такую же фигу.
Как объяснить, в чем тут ирония? «Бубликов умер! — Как умер? Я не давала такого распоряжения!». Оценить гениальность созданного Рязановым портрета интеллигента можно только будучи внутри картины. Критика невозможна, рефлексия разрушает магию, выход из-под власти отца несет за собой наказание — постсоветское сиротство. Тень страшного прозрения: а что если все это было иллюзией, самогипнозом? Долго дождик слезы лил за моим окном.
Рязанов рисовал советского интеллигента большим, значительным. Он представил его главным героем эпохи, который смог потом — великая сила отцовской любви — свалить махину Дзержинского, стремясь реализовать Пастернака в реальности. То, что махина накрыла интеллигента с головой — совсем другой сюжет, за который наш герой никакой ответственности как будто не несет. Так сложилось. Он хотел как лучше, но был слишком тонок, чтобы взять власть, слишком порядочен, чтобы делить деньги, слишком нравственен, чтобы предать. И потому перестал быть субъектом. Этой реальностью управлял уже не Рязанов.
Кино кончилось.
Тишину шагами меря, ты, как будущность, войдешь.
Первым болезненным сигналом стали постсоветские нелюбимые «Старые клячи». Они говорили о неприятном — мирок тот рухнул, возврата нет, выселенный из сталинских высоток, он поехал на Ваганьково. Можно, конечно, обвинять в своем крахе новорусского хама — кого ж еще? Но уютных НИИ с Новосельцевыми не вернешь.
Рязанов старался интеллигента спасти всеми силами. Пришлось даже звать бога из машины (хотя раньше обходились без чудес) — заводить ходящий по воде аки по суху черный воронок, доставшийся героине от отца — сталинского спеца. «Клячи» в финале танцуют и поют, но где? — какая горькая ирония! — в Доме на набережной. Как далеко это от былого счастья на нежной снежной 3-й улице Строителей.
Идеалистка, мать-одиночка из «Гаража» в исполнении Ахеджаковой (а она у Рязанова сыграла разные версии одного и того же характера), которая отважно воюет с несправедливостью, вдруг обернулась дочерью представителя советской элиты, вынужденной защищаться хитростью, истерикой и куражом.
Любить такого себя интеллигенту было уже не за что. Осталось только смеяться над собой или ненавидеть.
Рязанову удалось великое: он создал на экране образ единой советской интеллигентной нации, обладавший такой силой и достоверностью, что позволял десятилетиями удерживать людей в состоянии нравственной стабильности. Неслучайно старыми песнями из фильмов Рязанова в буквальном смысле склеивали общество в 90-е.
Это не могло продолжаться вечно. Рухнул миф о единстве и братстве интеллигентов, не знакомых, но читавших одни и те же книги, живущих в одних и тех же квартирах, фильмах и картинах, на одной и той же 3-ей улице Строителей, и потому способных понять друг друга.
Теперь все стали друг другу чужие. Наши — не наши. О великой утопии напоминают разве что слова прощания и благодарности режиссеру, раздающиеся с обеих сторон баррикад. Те, кто, кажется, более не способен ни о чем договориться и по любым другим вопросам готов уничтожать оппонента, в равной степени скорбят.
Однажды, вдруг разозлившись на Лукашина, я написала хлесткий пост в ЖЖ, который до сих пор в Новый год собирает лайки. Какой ужасный инфантил этот Лукашин, и как можно годами смотреть кино и не видеть этого! Потом меня позвали в радиоэфир обсуждать «Иронию». «Эльдар Александрович будет слушать, имей в виду, ты можешь, конечно, говорить что хочешь, но он это услышит», — сказали мне. К тому моменту уже не хотелось никого обличать за то, что он таков, каков он есть.
Мир, в котором хорошие герои боролись с лучшими за сердца красивых да еще и талантливых женщин, ушел навсегда. Был ли? Наверное, да, если в него верили миллионы.
«Иронию судьбы…» в Новый год посмотрят опять и снова. Другого прекрасного мифа, оправдывающего и описывающего 90-е, нулевые и десятые, нет и не предвидится. Мы живем сиротами на сломе эпох.
И никого не защитила рука, зовущая вдали.