В Париже опять буча: масштабные забастовки против грядущей реформы трудового законодательства. Они идут по всей стране, блокировано воздушное сообщение, перекрыты автомагистрали, мосты.
Забастовка — могучая, нарушающая привычный ход вещей, — одна из характерных черт Франции, непременный атрибут Парижской жизни. Во многих книгах и фильмах именно забастовка меняет ход событий, становится главным обстоятельством происходящего, и среди шедевров этого рода — роман Раймона Кено «Зази в метро». Девчонка приехала из провинции в Париж, чтобы прокатиться на метро, но не тут-то было: метро закрыто из-за забастовки.
Забастовка — не повод для беспокойства, а признак хорошего парижского и шире — французского здоровья. Общественный механизм в норме, и, возможно, в колыбели революции опять кто-то есть и уже просыпается для нового масштабного действия. Но кое-что очень важное в этом организме все-таки поломалось, и совсем не потому, что Франция стала территорией нашествия эмигрантов, а экономическая и социальная политика последних десятилетий завела ее в тупик. Нет, дело не в этом.
Можно, как и раньше, сходить в Гранд-опера, задрать голову и обозреть потолок, расписанный Шагалом. Слопать потом блинчики с Гран Марнье в Кафе де ла Пэ, и будет гореть кастрюльная медь, и будет звенеть, как и раньше, хрусталь. Можно потолкаться в Латинском квартале, зайти на рю Муфтар в крошечное кафе «Папийон» — в одну комнату, с бабушкиными кружевными не очень стираными занавесками на окнах. Кафе старое с устрицами в меню, только тогда, когда они есть у соседнего торговца, — там их и берут под заказ клиента и подают на пластиковых блюдах, без пафоса и лишних прикрас. А если сегодня нет у торговца, с которым еще бабка дружила, устриц — значит, лопай кровавую колбасу с фасолью и не ропщи, не каждый день весна.
Нет, нет, кто же спорит? Ла Куполь неиссякаема своими плато руаяль с морскими гадами — там и хрусталь, и серебро, и люстры, и клозет сплошное любование, все на месте. Где простирались, там и простираются и Елисейские Поля с «Драгстором» и «Лидо», и Трокадеро «с этой вот хреновиной посередине» и Бульвар Осман, и бульвар Генриха IV.
Но все это остывающие развалины Парижа, кажется мне каждый раз, когда я оказываюсь там, в крае моей молодости, в городе, где на русском кладбище похоронен отец. И нет уже никакого особенного шика в сухом телефонном ответе: «я в Париж лечу» или «я сейчас в Париже, пардон». Опустели эти слова, выцвели, а лет двадцать назад они еще сияли огнем: в Париже, ну да, ты, значит, особенный, и нужда у тебя какая-то особенная. Особенно это звучало. Круто. «В Париже».
Теперь — нет.
И не потому, что толпа перекрасилась и потемнела, а афроамериканец, у которого я, слегка заблудившись, спрашиваю: «Как пройти к Лувру», ничуть не смущаясь, отвечает мне вопросом на вопрос: «А что такое Лувр?» Нет, нет, дело не в этом, и не в том, что там сейчас волна эмигрантов и теракты. А в том, что Париж покинул его подлинный дух — дух бедности и богемности, право и роскошь быть нищим гением в мире золотых пряжек Шанель и несравненных седел Эрмес.
Бедное, нищее, голое, отверженное на фоне пышности наследств и состояний, на фоне масляного мерцания старых денег — вот что такое была душа Парижа. Та, что в «Тропике Рака» Генри Миллера, и та, что в фильме Вуди Аллена «Полночь в Париже» — богема, эксцентричная, кровоточащая, золотоносная. Бретон, Арагон, Батай, Симона де Бовуар, Сартр, Хемингуэй, Аполлинер сиживали тут по кафе, где теперь чай 5,50, а мороженое — 14 евро. Тут же в кафе по соседству (все это Латинский квартал) — место проклятых поэтов Бодлера, Верлена, Рембо (кофе для гурманов — 15 евро), в ресторане чуть подальше Генри Миллер, Поль Фор, Теофиль Готье вели беседы (яйцо под майонезом — 6,50). Дальше в «Ротонде» — Модильяни, Маяковский: «Париж фиолетовый, Париж в анилине, вставал за окном "Ротонды"».
Мечта о славе, дырявые карманы, бесплатный обед, творчество через край, выставки и чтения прямо в этих кафе, полотно за тарелку потрохов — вот что было душой Парижа, вот откуда бралось его электричество.
И оно потухло.
Быть бедным в Париже уже невозможно, неприлично, место уличного, прикабакового гения окончательно заросло. Монмартр оккупирован туристами, и на его площадь, где продают картины, страшно ступить — унылое коммерческое фуфло. В Lapin Agile заседают японцы — цены выше крыши. На Пляс Пигаль, как собственно и на рю Сен Дени — ни одной дешевой шлюхи, а лишь сплошное шоу для тех, кто ни разу не пробовал. «Мулен Руж» — почти уже диснеевский аттракцион для детей. Ушли великие нищие, ушли и их девы. Ушли великие спорщики, провокаторы, живодеры смыслов и морали, и хулиганы исчезли, сартры и симоны де бувуар. Не стало брожения умов, былая эта красота осталась в бесконечных мемуарах, да песнях Азнавура, трогательных, воспевающих голодную молодость, ее красоту и великие амбиции творческой парижской голытьбы, давшей сотбисам пищу на долгие десятилетия.
Но куда же ушел из Парижа этот дух? Где его искать? Может быть, еще в Нью-Йорке можно быть бедным и дерзать, может быть, в Берлине, отчасти — в Праге, говорят знатоки, но здесь уже нет. Гламур, гламур, буржуазность, от кутюр, русское нашествие тучных годов внесло свою лепту. «Такие забавные эти русские, — рассказывали престарелые гарсоны из солидных заведений своим женам на кухне, — закажут бутылку Шато и пьют стакан залпом, как водку, или самое дорогое блюдо в ресторане закажут — утку в собственной крови, а потом бледнеют от ее вида и бегут блевать в туалет». Теперь социалисты у власти, стригут доходы так, что с подшерстком снимается и кожа, меценатство в упадке, да бог его знает что еще.
После революции 68-го, вобравшей в себя не только протест сытых и благополучных отпрысков, но и нищих нон-конформистов, испарилась красота бедности. Осталась только непродуктивная вонь клошара, безапелляционно живущего под мостом, да средний класс, вечно бегущий за скидками и выплачивающий кредиты.
Когда душа Парижа опустела, когда не стало проклятых нищих поэтов и писателей, бузящих и баламутящих философов, художников, ныне сплошь миллионных, расплачивающихся картинкой за обед, когда не стало салонов и мадам де сталь всех видов и родов, когда не стало бедности, молодости и гениальности, на место всего этого пришла нынешняя беспросветность и вопросы без ответов. Блеск прежний, а нищета совсем новая, страшная, не обещающая никакого величия.
Может быть, позвать прошлое назад, бросить клич? Так бывает, иногда оно возвращается. Бедность, молодость и талант, культ этого всего — вот что может вернуть Парижу его прежний дух. Таланты не иссякли, просто музы их покинули эти пределы, но вернутся, их притянет память об этих местах, запах тех лет, и гении опять рассядутся по кафе, если кофе и яйца под майонезом очнутся и перестанут быть исключительно сувенирной едой.