Трагедия СямЛАГа вызвала волну вопросов, обращенных к сокровенному родительскому. А как же я и мой ребенок? Мы теперь отдадим его в лагерь? И если еще две недели назад в сети обсуждали, как отправят детей в модный скаутский или интеллектуальный лагерь, то теперь появляются манифесты: никогда больше. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. Вырастим сами, на бабушкиных дачах и поездках на море. Как говорила моя бабушка, ярая противница коллективного детского отдыха: «Подальше положишь — поближе возьмешь».
Словосочетание «детский лагерь» теперь обезображено ассоциацией — лагерь. И это еще одна травма общества, которая уйдет в глубину коллективного подсознательного и будет разъедать повседневность: убили детей, но понесут ли виновные наказание? В этом аду сомнений каждый отдельный родитель может решить только личную задачу — защитить своего ребенка.
В попытках осмыслить трагедию общественное — даже не мнение, а страдание — пытается найти точку, в которой реальность сломалась и стала производить подонков, способных отправить детей на лодке в шторм.
Например, есть такое объяснение злодейства: в советском пионерском лагере трагедии на озере просто не могло случиться, директор и вожатые работали за страх и за совесть, а потом жажда наживы стала пожирать детей, потому что нет такого преступления, на которое не пойдет капитал ради 300 процентов прибыли с госзаказа.
Или противоположная версия: это все тоталитаризм виноват, и советский пионерлагерь как символ его — не научили детей говорить «нет» и противостоять попыткам сломать их личность, а если бы научили, они не сели бы в лодку. И вожатые, были бы людьми, так не испугались бы того, что не зачтут студенческую практику, а воспротивились преступным планам начальства.
На отношение к коллективному детскому влияет личный опыт — взрослые делятся на две категории: те, кто ездил в детлаг, и те, кто никогда там не бывал. Советское детство предполагало социализацию в пионерском лагере — обычном, от рядового предприятия, привилегированном ведомственном или образцовом «Артеке», символизирующем советское детство.
Ведомственный престижный лагерь. Восьмидесятые. Заграница — рай. К подруге Маринке приезжают родственники и привозят манго. Что, что это такое, так волшебно пахнет? Манго с Кубы! Мы идем по аллее пионеров-героев, вдвоем, она ест манго, сок течет по подбородку, я прошу попробовать. «Я тебе потом косточку дам». И ведь дала. Вкусное манго, кстати. Интересно, как теперь социализировалась Маринка? С тех пор я ее не видела.
Лагерь от предприятия. Между третьим и четвертым классом. Ужасно хочется есть. Мы таскаем хлеб из тазов, ничего другого в качестве добавки взять нельзя. Конфеты должны лежать в чемодане. Чемоданная редко работает по расписанию, но сегодня она открыта. Открываю чемодан и достаю конфеты. Ужасно хочется плакать, глядя на список одежды, наклеенный на дно дедом и написанный маминой рукой. Когда же она приедет? До выходных — целая вечность.
Лагерь перед вторым классом. Как обычно, заболеваю, и меня помещают в изолятор. Отец пытается проникнуть в окно с банкой клубники в сахаре, моей любимой. В лагере фруктов нет даже в сезон. Ему это удается, я ем клубнику, смотрю на отца в окно и спрашиваю, когда меня заберут. Никогда. Буду тут до конца смены. Мы выжигаем рисунки на дереве и клеим открытки с секретом, у них двустороннее открывание.
Лагерь ведомственный, в седьмом. В палате у нас несколько группировок. Идет война всех со всеми. Партизаним. Украдкой пробравшись в палату днем, выливаем вражеские одеколоны от комаров на пол. Теперь в палате невозможно находиться, остро пахнет гвоздикой и спиртом. По ночам жертвы плачут в углу. Победители прыгают на кроватях и хохочут. Перекидываются конфетами. Как хорошо, что в этот раз плачу не я. Я прыгаю.
Лагерь для малышей. Летний детский сад. Я еще не хожу в школу. Мы спим в огромной спальне, мальчики и девочки вместе, человек 40. Вечером нас укладывает злая нянька. Она постоянно орет. Нянька велит создать конверт из одеяла — пятилетним детям — потом залезть в него и лечь на спину. Потом она подойдет и запечатает конверт: подоткнет одеяло под матрас, так плотно, что не шевельнешься. «Руки на одеяло!» — звучит ежевечерняя команда. И ты пробуешь уснуть в позе солдатика, которого спеленали и уронили, с руками, вытянутыми вдоль тела. А вокруг холодная подмосковная ночь, от которой голые руки немного мерзнут. На одеяло — это чтобы дети не занимались черт-те чем. Утром няньки в спальне нет, и мы рубимся на подушках. Мальчик толкает меня, и я падаю, ударяясь лбом о железную раму кровати. Искры из глаз, но крови нет. Меня увозят в больницу. До сих пор на черепе в этом месте вмятина.
Олимпийский год. Меня отправляют в лагерь на море на два месяца. В активе имеются финский сервелат в вакууме и соки в маленьких пакетах — диковинка. Богатство лежит в шкафу, я ем украдкой, одна. Колбасы мало, на всю палату не хватит. Москвичей в лагере ненавидят. Примерно за это, да. По выходным знакомый родителей берет меня, и мы едем с его семьей на Азовское море, купаемся и едим арбуз. По будням местные пионеры при купании топят друг друга в воде. В шутку. Я отбиваюсь и выныриваю. Набираю в руку щепоть песка, ощущая под рукой камень, и кидаю в обидчицу. Камень попадает ей в голову. Все кричат от ужаса, в том числе и я. Мы деремся. Но из лагеря не высылают, придется терпеть еще месяц.
Лагерь перед девятым. Я — председатель совета дружины. Номенклатура. Я начальствую, поднимаю флаг на линейке, провожу сборы. Все слушаются. А кто не слушается — тот послушается. Все хотят со мной дружить. А я хочу не со всеми. Мы уже взрослые. Ночью пионерские костры. В лагере работают симпатичные физрук и массовик-затейник, они приятели и живут в одном вагончике. Они зовут нас с подругой к ним в гости выпить вина. Мы, подумав, идем. Мы влюблены. Окуджава, вино и сигареты. И понятно вроде, к чему мы здесь. Ничего себе, оказывается, мы нравимся взрослым 28-летним мужчинам! Но, с другой стороны, мы же просто так, просто целоваться. Мы уже очень пьяны, но у нас хватает сил подойти к двери. Она заперта. Открывайте! А они не открывают. Я говорю, что сейчас заору на весь лагерь. Дверь открывают, и мы убегаем. Ужасно стыдно. Вот дуры!
«Артек», флагманский проект СССР. Перед восьмым классом. Нас не пускают купаться. Вот что за идиоты, которые не пускают детей в воду, если мы на море?! За смену мы купаемся раза два. Удобства намного лучше, чем в типовом подмосковном, туалет — не очко, к которому надо пешком через ночь, а унитаз. И в чемоданную проще попасть, она и работает по расписанию. Здесь интересно. И в чемоданную не хочется вообще-то. Наконец-то в гладилке есть утюг, который не сжигает пионерский синтетический галстук. Кормят очень вкусно и даже какими-то деликатесами. Несколько детей из Афганистана с оторванными кистями рук. Первые дети-инвалиды, которых я вижу в жизни. Нам рассказывают о том, что это американцы сбрасывают игрушки-бомбы. Дети их подбирают, и они взрываются у них в руках. Иногда насмерть. Мы поем про мир во всем мире и дружбу между народами. Уезжаем со слезами.
Уже совсем взрослые. Десятый класс. Лагерь «Океан» ЦК ВЛКСМ на Дальнем Востоке. СССР скоро умрет. Есть хочется постоянно, но есть толком нечего. И мы убегаем из лагеря, чтобы купить какой-нибудь еды. Но в магазинах еды тоже нет. Удается найти только сушеные кусочки кальмара. Местные собирают на берегу трепангов и варят. Купаться не дают категорически. Однажды мы сбегаем купаться. Полшестого вечера. Отлив. Мы заходим за скалы, чтобы нас не видели из лагеря, — купающихся с песчаного пляжа тут же запалят — и по камням слезаем в воду, сразу же на глубину. Течение мгновенно относит нас от берега. Испугавшись до смерти, мы с подругой отчаянно гребем к скалам. Сидящие на камнях две другие подружки тянут нам руки, пытаются вытащить. И вот мы живы, выползли на камни. Собираем коллекцию морских ежей и звезд, выскребаем их внутренности и сушим трупики в палате. Они ужасно воняют.
Я это к чему? К тому, что детский коллективный опыт, который предлагается пережить и нынешним детям в целях социализации, — он вот такой. С поправками на время и характер. Наверное, где-то есть лагеря, где интеллигенты, занятые чтением Бахтина, обмениваются комплиментами на четырех языках. Но в любом детском случайном летнем коллективе мгновенно возникают лидеры и аутсайдеры, слепые для воспитателей зоны, безнадзорность, жертвы и преследователи, травля и травмы. Даже самые профессиональные взрослые глаза не уследят за детьми. Дети же охотятся на невнимательность взрослых. Заснут, отвлекутся, не заметят дыру в заборе, а мы — за свое. Это игра. Но дети не понимают, что проиграть в нее слишком просто. Раз — и тебя нет на берегу океана. И это еще до всяких модных рейнджерских программ, где дети покоряют бездорожье, форсируют горные реки и лезут на скалы.
Говорят, что лагерь готовит к жизни. Куда же без сверстников, которых ты только и узнаешь в походе и в палате? Прекрасный способ проверить этот тезис — посмотреть на ровесников и понять, какая разница между теми, кто прошел через этот опыт социализации, и теми, кто не проходил, отсидевшись за бабушкиной клубникой. И какая же? А нулевая!
Людей, выросших на дачах, не отличить от тех, кто в четыре часа пополудни сидел над раскрытым чемоданом, пытаясь выудить из него за пять минут трусы, свитер и ботинки, потому что через десять минут нас ждут на концертной площадке для разучивания песни под баян.
Выживанию лагерь, несомненно, учит. Лагерь дает возможность покататься на этой карусели: «жертва — агрессор — член группировки». Банда ест твои конфеты — это больно и обидно, ты ешь конфеты жертвы — это постыдно и неправильно, но какое удовольствие в безнаказанности и в том, что ты — сильнее!
В лагере можно проверить действующую модель общества. Сильный — высшее существо, слабого (ребенка) может третировать каждый. Сословия существуют (деревенские дети, которых не пускали к городским, — низшие). Одиночкой быть страшно и сложно, чтобы быть в стае, надо притушить свою индивидуальность, льстить и угождать. Мой лагерный опыт без зазоров наложился на реальность, которая наступила в 90-е. Возможно, в нынешних лагерях все не так, но и контуры общества, для которого растят нынешних детей, еще не окончательно очерчены.
Самая большая проблема с детским коллективным состоит в том, что социализация наступает раньше индивидуализации. Настаивать на своем, уметь дать отпор агрессору, защищать границы своей личности — все это приходит не сразу. Для детей, которые не умеют этого делать, лагерь — трудный и ненужный опыт. Не развивающий личность, а подавляющий ее. Сказать «нет» человеку, который властен над тобой, или коллективу из тридцати оппонентов трудно даже некоторым взрослым.
Если понаблюдать за успешно социализированными взрослыми, можно сделать простой вывод: личность выращивается любовью, а не жесткой фрустрацией. Конечно, если ребенок счастлив в преодолении самого себя в ледяном походе — значит, это ему и нужно для роста. А если предпочитает бабушкино варенье и гаджет, то ему нужна другая социализация. Любить детей, не ориентируясь на модные социальные сценарии — лагерь с Бахтиным, английским языком или рафтингом, — важное родительское качество. Ну и что, что модно и нужно? А у нашего своя программа.
Вопросы, которые задают себе взрослые люди, — о вине и долге перед детьми. Что можно было сделать, чтобы предотвратить? И чтобы не повторилось? Не пускать детей в лагерь, закрыть все лагеря в России, отменить этот вид детского отдыха вовсе — как опасный? Рациональный ответ — конечно нет. Но какая рациональность устоит перед чувством вины? В любом случае, ответ государства должен быть таким, какой находит ответственный за своего ребенка родитель: а что для нашего лучше? Для нашего личного ребенка, а не для чужого, который только цифра, строчка в смете, койко-место и путевка в один конец.