Не так давно, будучи гостем международного кинофестиваля «Золотой абрикос» в Ереване, я обратил внимание на биографию одного из членов международного жюри — Пьера Леона. Я знал его и как актера, и как режиссера, мне была известна его репутация мастера низкобюджетного артхауса, продолжающего традиции французской «новой волны», в особенности Франсуа Трюффо. Однако в данном случае взгляд остановился на другом: «родился в Москве в 1959 году, отец — француз, мать — русская». Тут-то и произошло короткое замыкание памяти, восстановившей дней связующую нить.
…Начало 60-х годов минувшего века. Мне 16 лет. Я только что вернулся в Москву из Франции, где прожил немногим более двух лет. Мои родители разошлись. Отец — болгарский дипломат — остался в Париже, а мать — дочь репрессированного соратника Ленина Александра Бекзадяна — вернулась на родину с тремя детьми в маленькую комнатку в коммунальной квартире, к моей бабушке Александре Благовещенской (ее отец был приходским священником в селе Сухой Корсун под Симбирском-Ульяновском).
Контраст между дипломатическим комфортом в Париже с приемами у де Голля и нашим существованием на 16 квадратных метрах в самом центре Москвы (гулять мы ходили на крышу Театра Ермоловой) с одним краном холодной воды на две семьи в кухне уже тогда показал мне, что люди могут приспособиться к самым разным условиям, и — что самое странное — ощущение счастья или несчастья от быта почти не зависит.
Во Франции я увлекся единственным доступным мне (по экономическим и политическим причинам) развлечением — кинематографом, и мечтал поступить во ВГИК — конечно, на режиссуру (позже я принял более разумное и, как показал опыт, правильное решение: стал искусствоведом и культурологом). А пока я рвался в искусство, что привело меня в театральную студию Московского дома учителя на Пушечной улице. Меня туда завлекли рассказами о том, что именно в этом коллективе приобщался к актерской профессии Андрей Смирнов, который потом поступил во ВГИК к самому Михаилу Ильичу Ромму.
Театр был создан 12 декабря 1939 года членом Союза писателей СССР, известной переводчицей Алис Оран (Александра Павловна Орановская) и ставил спектакли на французском языке. В мое время она же была его руководителем и главным режиссером. В коллективе Оран опиралась на энтузиастов, в первую очередь — на дочь, которую все звали просто Ляля, и зятя Олега Чеховича. Рекомендовала меня туда, если память не изменяет, подруга мамы, тоже известная переводчица — Кирилла Романовна Фальк, дочь обруганного именно тогда Никитой Хрущевым художника Фалька и внучка самого Станиславского.
Актерских данных у меня никаких не было, но этот недостаток компенсировался хорошим знанием французского: «У этого мальчика очень хорошее произношение»,— комментировали нередко появлявшиеся у нас носители языка. Тут-то моя судьба и пересеклась с судьбой Пьера Леона. Его мама по имени Светлана была примадонной труппы. У нее был особый статус: она была женой француза, да не какого-нибудь, а самого Макса Леона, который многие годы работал в Москве корреспондентом главной коммунистической газеты «Юманите». У них был маленький сын — тот самый Пьер, тогда еще Петька.
Вряд ли надо пояснять, что я в свои 16 лет был без ума от этой красавицы-примадонны, казавшейся нам великосветской дамой. Светлана снисходительно принимала знаки внимания, а про себя, конечно, посмеивалась: «Такие юные мальчики обычно и влюбляются в зрелых женщин». Я на всю жизнь запомнил это ее замечание, как запомнил ощущение ее руки в своих ладонях — в тяжелом гриме я изображал мольеровского Тартюфа, который беззастенчиво пытался соблазнить добропорядочную жену своего благодетеля. И хотя к радостям интимной жизни меня приобщила, конечно, не та — недосягаемая, а красотка-инженю из этой же труппы, Светлана осталась в моей памяти навсегда.
К моему величайшему сожалению, от Пьера я узнал, что Светлана ушла из жизни за год до нашей новой с ним встречи. Мы вспоминали давно минувшие дни на приеме по случаю открытия Ереванского фестиваля. Он хорошо помнил этот театральный коллектив, куда мама его водила на репетиции, а затем и на первые в его жизни спектакли. Меня, конечно, он помнить не мог. Ему было всего пять лет, когда я в 1964 году ушел из труппы, поступив не во ВГИК, а на исторический факультет МГУ. В университетский престижный студенческий театр меня, конечно, уже не взяли, тут французского языка было мало.
У нас с Пьером, как выяснилось, были не только в какой-то мере общие воспоминания и родственные профессии. Было по меньшей мере два общих языка — он по-прежнему считает русский родным. Его показанная в Ереване ироничная драматическая комедия о двойниках «Два Реми, два» уже в названии содержит ссылку на классическую немую советскую картину о клоунах в революции «Два-Бульди-Два» Льва Кулешова и Нины Агаджановой-Шутко, вышедшую на экраны в конце 1920-х годов.
Советская культура сегодня сохранилась не только в нашей памяти, но и в живом творчестве, нередко и за пределами ушедшей в прошлое страны. Об этом свидетельствуют и фильмы, показанные в Ереване (в частности, армянская картина «Москвич, любовь моя»), и ленты постоянной рубрики Московского международного кинофестиваля «Русский след». Неожиданная встреча с сыном Светланы и Макса Леона в столице Армении — еще одно тому доказательство.