Проблем на самом деле две: и чтения, и письма. Наверняка есть люди, которые пишут чаще (и больше), чем говорят. И это вовсе не писатели, а рядовые пользователи интернета. С его приходом письмо стало простым актом коммуникации, из него уходят усилие, напряжение. Это и хорошо, и плохо.
Хорошо потому, что в «письме без усилий» много речи, а речь — самое живое и пластичное из языковых возможностей. Плохо, потому что люди отвыкают от того, что письмо может быть еще и искусством. Все больше людей читают на работе с экрана компьютера, то есть в помещении, где в открытые двери заглядывают неотложные дела и в любую минуту может зайти непосредственный начальник. Какие тут к дьяволу мандельштамовские «опущенные звенья»?
Расфокусированный взгляд читателя, в том числе профессионального, вот основной и, похоже, неустранимый дефект новой ситуации. Читатель не имеет в виду собственно художественные свойства текста и начинает раздражаться, когда тот состоит не из «информации», а из слов и фраз. Видимо, это воспринимается как покушение — навязывание лишних усилий. Те, кто продолжают читать, читают очень быстро, то есть бегло. Не столько читают, сколько проглядывают, прикидывая: то ли они читают. Медленное чтение для них — как пластинка не на той скорости.
За новым типом чтения следует новый род письма, как раз предполагающий чтение «по диагонали». Отказ от маэстрии, отмена художественности как основного свойства произведения может показаться приговором времени. Но можно вспомнить множество «приговоров времени», именно временем отмененных: «некоммуникабельность», «смерть автора», «конец истории»… Всех не перечислить, вспомнил только первые попавшиеся.
Сейчас явно идет борьба за то, чтобы литература стала зоной, где искусству делать нечего. Не стоит его там и искать. Чем же так провинилось бедное искусство? Это как раз понятно: искусство никому не дает право назначать реальность по собственному усмотрению. Оно само по себе реальность. «Именно потому, что искусство наиболее иррационально, оно принадлежит к тем “вещам”, которыми труднее всего обманывать людей» (Н.Пунин).
Возможно, я не прав, когда жду от прозы примерно того же, что и от стихов: легкости и тонкости (чтобы все просвечивало — свет, жизнь); сложности, имеющей обманчивый вид простоты. Но я не способен читать то, что не написано, вот моя главная проблема. Попытки прочесть очередного премиального лауреата проваливаются раз за разом. И уже только при словах «роман» или «рассказ» какая-то тяжесть наполняет веки. Даже «очерк» глядится бодрее. Видимо, для меня этот поезд уже ушел.
Кстати, о поезде. Там я, как правило, и читаю «премиальную» литературу, подвывая от тоски. О, этот протокольный синтаксис, не способный двинуться дальше выяснений «кто — что — зачем». Эти следственные цепочки и канцелярские скрепки сюжета. Принудительное, каторжное письмо: фразы движутся так, словно к каждой приковано ядро. К чему эти добровольные арестантские роты? Мы живем в мире, потерявшем всякие контуры, хорошо бы хоть что-то успеть и понять, а у нас пытаются отобрать личное время в обмен на какие-то не слишком занимательные истории. Стоит ли тратить на них последнее зрение?
Я начал статью с упоминания интернета, но чуткие авторы стали замечать что-то неладное не сегодня и не вчера. Еще сто лет назад Михаил Гершензон писал о том, что читающий попал во временной вихрь и некогда ему думать над словами, что наслаждение чтением оставляет нас. «В информационную эпоху исчезают возможности еще научиться чтению», — замечает Хайдеггер в письме к Ханне Арендт. И уже как сегодняшние звучат слова Гайто Газданова: «Может быть, мы присутствуем при каком-то перерождении вкуса, изменении темпа, каком-то, если хотите, биологическом потрясении, проявления которого иногда принимают форму, которая нам кажется спорной, чтобы не сказать неприемлемой».
Прочитал недавно в одной умной (впрочем, не очень) книге, что в Европе только в конце тринадцатого века отказались от чтения вслух, стали читать про себя. Это было революционное новшество. Но, похоже, революция продолжается, и на подходе новые потрясения.
Тревожную странность именно нынешней ситуации я вижу в отсутствии протеста или хотя бы разговора об этих проблемах. В неожиданной незащищенности не только публики, но и «профессионального» читателя-критика. Когда отнимают что-то свое, дорогое, надо бы возмутиться. Или это свое уже не дорого?
Самому не очень понятно, зачем я это пишу. Нечестно предъявлять только собственную растерянность, ее и так хватает. Что я предлагаю — идти «против прогресса»? Организовать курсы медленного чтения? Или, может, просто напомнить о другой возможности, когда сознание читающего отвечает ритмическим импульсам текста, ищет в нем свое подобие — живую, эластичную ткань, а та по ходу дела становится соприродна то мысли, то переживанию, то телесному движению или мускульному усилию.
Такой тип чтения соответствует определенному письму — концентрированному и экономному. Так пишут все меньше. И выбирают тем самым ту долю общественного внимания, на которую только и могут рассчитывать. Отстаивают свою суверенность, рискуя остаться незамеченными. И примечательно, что художественный выбор вновь оказывается выбором социальным.
«Существует средняя деятельность между слушаньем и произнесением», — пишет Мандельштам, объясняя, чем на самом деле является событие чтения. Снова и снова, по-разному варьируя, он говорит о таком событии, как о подлинном создании произведения. А это значит, что исчезновение чтения как «слушанья-произнесения» и литературу отлучает от ее создателя (от ее создания).
Искусство — закодированная энергия: вечнодлящееся творение, где мастер-автор только направляет усилия читателя-подмастерья. Но что будет с творением, если ученик нерадив и беспомощен?